– Извини, пожалуйста, – прижал руки к груди Николай Афанасьевич. – Но… но ты восхитительна! Я любуюсь тобой. Я вообще не понимаю, что со мной происходит, когда ты вот так … так взволнованно говоришь!
– Извини, мне показалось… – тихо произнесла Варвара. – Я, наверное, забываюсь.
– Нет-нет! Что ты! – испугался Николай Афанасьевич и сделал движение к Варваре, но остановился, наткнувшись на ее ожидающий чего-то другого взгляд. – И хорошо, что забываешься. Я представляю, как, должно быть, слушают тебя ученики. Небось, рты не закрывают.
– Ах, всякое случается: и не закрывают, и не открывают, – всплеснула руками Варвара. – Я не об этом. Я подумала, что тебе мои разговоры совсем не интересны.
– Что ты! Совсем наоборот! Я, признаться, совсем оторвался от жизни: ни газет, ни телевидения у меня нет. Есть радио, но я его почти не слушаю. Но дело не в этом. Хочу только заметить, что эти, властей предержащие, учились вместе с нами, – напомнил Николай Афанасьевич.
– Именно поэтому, Коленька! Именно поэтому! – воскликнула Варвара, возвращаясь к прерванному разговору с прежним азартом. – Эти люди не чувствовали потребности в Толстом и Лермонтове, в Маяковском и Шолохове, и поэтому возненавидили настоящее искусство за то, что его им, как они утверждают, навязывали, пытаясь сделать их культурными людьми, как при Екатерине крестьянам навязывали картошку. Им не нужны гордые люди, Коленька! Им нужны холопы. Среди нашей так называемой правящей элиты слишком много развелось двойников приснопамятного академика Лысенко. Тот проповедывал псевдонауку, презрев законы природы, эти разводят развесистую клюкву, которой и без того полно на наших российских болотах – в прямом и переносном смысле этого слова.
Варвара остановилась в двух шагах напротив Николая Афанасьевича, пытливо заглядывая в его глаза, точно он был учеником, не выучившим урок. Глаза ее потемнели, фигура, не потерявшая своей статности, вытянулась в струнку, лицо горело, грудь дышала глубоко и часто, голос дрожал. Казалось, она вот-вот заплачет, сообщая о вещах обыденных, но потрясающих ее сознание, почему-то не замеченных ее возлюбленным:
– Ты не можешь себе представить, Коленька, что творится в современных семьях! Дети избавляются от библиотек своих родителей, дедушек-бабушек, которые те собирали годами, гордились ими. Они в лучшем случае несут их в городскую или в школьные библиотеки, в худшем случае – во Вторсырье или на помойку. И это не потому только, что наступила эра компьютеризации! Нет, нет и нет! Им не интересны ни Пушкин, ни Толстой, ни Чехов, ни Шолохов! Я уж не говорю о других писателях. Они читают убогие книжонки про то, как крутые парни и девчонки делают деньги, а заодно любовь и все прочее. Это уже не люди, способные тонко чувствовать, наслаждаться природой, настоящей музыкой, ценить человеческую дружбу, дорожить семьей. Это зомби, механически исполняющие определенные акты, по своему нравственному развитию вернувшиеся в каменный век. Они поклоняются тряпкам, чучелам, мощам, надеясь на чудесное исцеление, на богатство, которое свалится им с неба. С такими людьми ничего путного не создашь и не построишь. Они все больше начинают походить на дятлов, которые по весне находят наиболее пригодный сухой сук, из которого можно извлечь наиболее громкий звук. И на эти громкие звуки: в одежде, в поведении, в определенных пристрастиях, летят самки, такие же примитивные, как и самцы. Среди них нет и не может быть при таком воспитании ни соловьев, ни даже синичек. И что самое удивительное – они не терпят тишины! В их ушах обязательно что-то должно выть, визжать, барабанить. Они разучились думать! Они боятся думать! И это как раз та категория людей, которая и представляет из себя так называемый средний класс. Именно о нем более всего на словах печется нынешняя власть…
– Постой, разве мой брат тоже втянулся в эти игры? – снова нахмурился Николай Афанасьевич, перебив взволнованную речь Варвары.
– Твой брат, Коленька, святой человек. Он умеет и в этих мерзких условиях учить детей нужным и полезным вещам. И весь преподавательский состав его в этом поддерживает. А в новой школе – все наоборот. Я, Коленька, очень жалею, что ушла из нашей школы. Поманили рублем, квартирой, свободой выражения личности. Вот я и клюнула… по дурости. А больше всего из-за вечных нехваток то одного, то другого. Квартиру, правда, дали, зарплата оказалась не настолько уж больше, чем в нашей школе, а что касается свободы личности, так лучше бы ее и не было в том виде, в каком она существует. В новой школе учителя не несут никакой ответственности за своих учеников. Ни малейшей! – воскликнула Варвара, точно перед нею стоял министр образования или сам президент страны. – Планы преподавания предмета с них не требуют, тетрадки проверять не заставляют, работать с родителями считается лишней заботой, как подается материал детям, никто не контролирует. Доходит до того, что учителя просто читают на уроке учебник. И на этом все. А наш директор… – ты его должен помнить: Степка Колготкин, учился вместе с нами, только на два класса сзади, – так он каждое утро встречает учеников, дымя сигаретой у всех на виду, встречает неряшливо одетым, этаким купчиком времен Салтыкова-Щедрина. Не удивительно, что в нашей школе курят почти все ученики, даже девчонки пятого класса, многие принимают наркотики, пьют пиво, даже водку, матерятся. Я уж не говорю об учителях. Слышал бы ты, как молоденькие учительницы кроют матом! Уши вянут даже у меня, ко всему привыкшей. Ой, да всех мерзостей, которые невесть откуда взялись в новой школе, и не перечесть! – воскликнула Варвара и зябко поежилась. – И не только потому, что директор сам порядочный мерзавец: устраивает поборы с родителей, пристает к молодым учительницам и даже к старшеклассницам, но больше всего потому, что школа стала рассадницей так называемого модерна и либерализации с благословения свыше… – Варвара помолчала, затем, горестно махнув рукой: – Я так жалею, что ушла из нашей школы. А вернуться назад не позволяет гордость. Да и Филипп Афанасьевич не примет тех, кто однажды его предал.
И она, отвернувшись к окну, обхватила свои плечи руками, будто ей стало невыносимо холодно.
Николай Афанасьевич подошел к ней, обнял и, тоже глядя в окно, за которым ветер раскачивал деревья и пытался оторвать сороку, вцепившуюся в засохшую ветку старого дуба, забормотал:
– У меня такая работа, Варюша, что поехал – и не вернулся. Всякое может случиться…
– А ты езди осторожненько, – тут же откликнулась Варвара, поворачиваясь к нему лицом и заглядывая в его глаза. – И с людьми не ссорься. Толку-то что от этого? Разве от нас с тобой зависит, рубить лес или не рубить? Ничего от нас не зависит. Это они только болтают, что от нас что-то зависит. А на самом деле захотели они развалить Союз – взяли и развалили, хотя мы голосовали на референдуме против. Захотели разворовать все, что народом создано за годы советской власти, – взяли и разворовали. А теперь не знают, как это воровство остановить. Если вообще хотят это сделать. И ты это воровство, один на весь лес, не остановишь. Потому что таких, как ты, раз-два – и обчелся. А их – тьмы и тьмы. Они и порядочных людей втягивают в эту мерзость, потому что… Да что я тебе говорю! Ты и сам все это хорошо знаешь. Даже лучше меня.
– И что прикажешь: смотреть на все эти мерзости, будто тебя они не касаются? – произнес Николай Афанасьевич с ожесточением, сведя вместе свои лохматые брови.
– А ты уйди с этой должности, Коленька. Давай мы с тобой поселимся здесь, коз заведем, овечек, пасеку, огород. Проживем как-нибудь. Ну их всех в болото! Опротивела мне вся эта жизнь до последней крайности.
«А что, может, и правда, уйти? – думает Николай Афанасьевич, гладя волосы Варвары. – Ведь тот участок, что спасла гроза, Клещеватый все равно спалит. Да и на тебя пуля рано или поздно найдется. Так что, как ни крути…» И вслух, продолжая ту же мысль:
– Здесь нам жить не дадут: лесничество за управлением лесного хозяйства числится. Моего здесь – только лошадь да собаки. Но я знаю одно местечко…
Варя подняла голову, ожидая продолжения.
– Да, есть тут в наших лесах болота, а посреди них грива. Там еще во время войны партизаны базировались. Большая грива – гектаров тридцать, если ни больше. И заимка там есть, и землянки с тех пор остались… На первый случай вполне пригодятся. А там, глядишь, и что-то новое можно построить…
– Так далеко?
– Все относительно. Не так уж и далеко. Зато никакая сволочь дорогу туда не найдет.
– А вертолет? А вдруг пожар, как в десятом?
– А вдруг с крыши вашего дома сосулька упадет на голову? Волков бояться – в лес не ходить. Да и куда еще податься? В Сибирь? Так это раньше она беглецов спасала от произвола властей, а нынче там тоже не спрячешься. Более того, в Сибири беспредел особенно распространен буквально на все стороны жизни: и от Москвы далеко, и власти чувствуют себя этакими удельными князьками, для которых законы не писаны. А тут все-таки есть на кого опереться в крайнем случае. На брата Филиппа, например… Да мало ли… И дети рядом…
