До того как попасть к отцу, Пусио был профессиональным распинаемым. Раз в год, на Пасху, приколачивали его к кресту, и он повторял весь последний путь Учителя в праздничном шествии. Такой здесь был сильный католицизм… Нет, это не было так уж больно: привык. В кистях и стопах образовались незарастающие отверстые раны. Истинность веры и ром служили антисептиком. На тридцать третьем году жизни, когда он ходил на Голгофу как на работу, одного из двух не хватило.
И это отец его спас от гангрены и общего заражения крови. И Пусио более не покидал его, переняв от него многие рецепты врачевания.
И он занялся ожогами Бибо, а водитель Хулио покинул их.
«Бизнес», – сказал он, и экипаж исчез, развеваясь.
3-008
Бибо не узнавал жилище отца: так оно преобразилось.
– Я постарался, чтобы все было как при нем, – пояснил Пусио.
Все дыры были залатаны, земляной пол устлан циновками. Очень чисто.
Посреди хижины был выложен из камней круглый очаг, над ним была установлена массивная кованая тренога с большим котлом странной формы. Медная эта реторта сияла, как солнце.
На стенке хижины опять висело распятие, копия прежнего, – темное мореное дерево было инкрустировано ракушками и кораллами. Над распятием портрет отца, выполненный в особой технике: позитив был отпечатан как негатив. Седой негр.
– Единственная фотография, какую я нашел, – извинился Пусио.
Мебели было лишь деревянный топчан и табурет. Стены увешаны пучками трав. Несколько больших темных бутылей на полу.
Пусио с гордостью демонстрировал этот мемориал, поясняя образ жизни его владельца.
В очаге отец изготовлял и древесный уголь, которым пользовал местное население от живота.
В одной из бутылей до сих пор растворялись в царской водке бритвенные лезвия. От радикулита, артрита и подагры.
В другой бутыли он копил вырванные им зубы.
А волшебный сосуд в центре был не что иное, как аппарат для изготовления огненной воды. От всех болезней.
В этой хижине отец спал, пил и молился.
Пусио был уверен, что хозяина забрали живым на небо.
Он как раз работал над скульптурой той штуки, что вознесла отца. Он ее еще не совсем кончил, но принес продемонстрировать. Три деревянных круга один над другим – большой внизу и поменьше наверху – крепились к наклонной ажурной мачте. Орнамент из кружочков вокруг кругов еще не был закончен. Конструкция в целом отдаленно напоминала некий гибрид того крылатого Коня и самогонного аппарата.
3-009
Вот эта хижина… Впервые у Бибо оказалось все свое. Под распятие он установил своего крылатого Полкана.
Он не спал.
Он вконец умучил Бьянку-Мери, и она посапывала у него под мышкой, горячая, как головешка.
В круглое окно на крыше заглянула полная луна.
«Он будет рад, что вы у него живете, – повторял он про себя слова Пусио. – Он вас больше всех детей любил. Он долго не верил, что вы его сын».
«Каков подлец!» – ласково думал сын.
Он посмотрел на Бьянку: освещенная луной, показалась она ему белой. Он входил в нее и плакал. Она не просыпалась и блаженно мычала. «У нее будет ее сын…» – в последний момент успел подумать Бибо.
И снова это была не Бруна, а Бьянка.
– Сама посуди, – все не мог успокоиться Бибо, – ну как такое может быть, чтобы блюдо на четырех огненных ногах!.. чтобы величиною с дом… чтобы прилетело и улетело… Скорее уж правда, что у него взорвался самогонный аппарат… но что же он в нем такое варил, чтобы так рвануло?! Эти две вмятины – не иначе как от треноги…
Бьянка прижималась к нему не иначе как в знак согласия с его доводами.
– Но, с другой стороны… надо же быть такими злыми идиотами: меня в убийстве обвинить! Я же позже прилетел – ты свидетель. Теперь ты не вправе будешь и свидетелем выступить!.. – сообразил он, и это его опять умилило. – Теперь ты…
И она снова отвечала ему во сне, не просыпаясь.
– Что с них взять! – смело, как настоящий мужчина, выступал Бибо. – Менты и есть менты… Они даже Пусио пытались обвинить в том, что он отца удушил. Лишь после заметили, что ему душить нечем. Может, и прав Пусио, что скорее это они сами его и пришили?.. Но старик-то мой каков! Дать пощечину начальнику полиции!..
3-010
«По крайней мере еще три новые неотработанные версии… Прав отец: не доказательность, а вещественность. Сандалии…» – думал Бибо, засыпая.
Проснулся он, по-видимому, вскоре – была еще ночь. Совсем ночь – луна скрылась. Но хижина зато была та же самая, и кто-то теплый и гладкий перелезал через него – ребенок с торчащей лысой пипиской. Сынок… Братишка!
Вся хижина была полна людей: юноша, которого он никогда в жизни… однако лицо его было необычайно знакомо… взглянул на него быстровато и пристально, вскользь; также девушка, как сестра, на того похожая, подружка, как оказалось, Бруны; Бруна его, однако, не заметила или сделала вид; подружка же, сестренка, взглянула с откровенным родственным любопытством; бабушка, пэрша и сэрша, тут как тут.
Все они, братишки и сестренки, ползали по полу, шарили под циновками, что-то ища, старательно огибая и избегая прикоснуться к Полкану, неведомо как оказавшемуся посреди комнаты.
– Вещдок! Вещдок! – радостно вскричала бабушка, тут же оказавшаяся мамой. – Вот она!
Она потрясала над головой, что-то было зажато в ее кулаке.
Отец поймал ее за руку, она сопротивлялась. Бибо вспомнил, каким сильным был отец тогда, когда пытался утянуть его под стол…
– Отпусти! – решительно встал он на защиту матери.
– Это не твоя вещь, – сухо сказал отец, палец за пальцем разгибая зажатую кисть.
На ладони лежала камея с Клеопатрой.
– Возьми. – Отец протянул камею Бруне, не отпуская материнской руки. Как на блюдечке.
Бибо не выдержал такого насилия и ухватил мать за другую…
Так они разрывали мать, но отец оказался сильнее.
Так втроем, цепочкой, вышли они из хижины.
Отец все время впереди.
3-011
«Что-то случилось с мамой… – испугался Бибо. – Мама! Куда же ты?» – хотел крикнуть он и проснулся от собственного крика.
На берегу моря. Голова раскалывалась от пальмового крепкого, которым они наугощались с Пусио за разговором об отце. Помнится, Пусио несколько раз бегал за угол, пополнял кувшинчик.
Все еще была ночь, но звезды исчезли, уступая наступавшему за горизонтом утру. Лениво шлепало затихшее море.
Две тени, почему-то более светлые, чем ночь, стояли у кромки воды, держась за руки, и говорили, говорили, не отрывая взгляда друг от друга. Паром с крылатыми палубами приближался к берегу.
– Мама! – окликнул Бибо, все еще не уверенный.
Это была она, и она взглянула на него в ответ неузнающими глазами. В них все еще оставался взгляд, которым она смотрела на отца.
– Отец, не смей! Не уводи мать!
Бибо ухватил мать за руку и потянул в свою сторону.
– Да я и сам туда не вернусь, – сказал отец, легко отпуская мать.
– Мама! Пойдем…
– Никуда я с тобой не пойду! – вдруг решительно, почти холодно сказала мать.
– Мама!
– Оставь меня! Я так устала…
Опешив, Бибо отпустил ее руку, и она так готовно, так охотно бросилась на грудь к отцу… так помолодев… что сын понял…
– Знаешь, – сказал он Бьянке наутро, страстно сжимая и боясь отпустить этот последний горячий комочек ночи. – Любовь – это что-то.
3-012
Целыми днями они теперь валялись на пляже, который Пусио называл Капитанским, или плавали, качаясь на плавной, сытой волне, или любили друг друга прямо на песке, таком тонком и нежном, почти как кожа Бьянки, или гуляли по кромке воды и песка нагие, как Адам и Ева, собирая наиболее причудливые ракушки и кораллы, и Бибо набрал такое количество перламутровых ангельских крылышек, что ему казалось, что именно в это место на Земле слетаются ангелы, чтобы умирать, устав от небесной битвы, слетаются, как мотыльки, чтобы упокоиться в ласке прибоя. Бьянка жалела ангелов и отвергала гипотезу.
В обед наведывался Пусио с кокосами, рыбой и лепешками; они запекали восхитительную рыбу лапу-лапу на костерке и поглощали ее с пальмовых листьев, запивая кокосовым молоком…
И Бибо располагался в теньке с дневником отца. Дневник представлял собою ежедневную смесь снов, выписок из Библии и Корана, прерывался размышлениями на внезапную тему, дополнениями к истории Лапу-Лапу и постепенным грамматическим комментарием.
Странную, однако, религию исповедовал отец!
В буддизме его все устраивало, кроме избытка Будд.
В иудаизме его вполне устраивало единобожие, но не удовлетворял тезис богоизбранничества одного народа и обряд обрезания.
В мусульманстве его смущали сухой закон и нетерпимость к иноверцам, зато в христианстве его не устраивала моногамия.
«Если Бог один и един, – рассуждал он, – то и любить его надо один на один, в одиночку».
Решительно объединив для себя все конфессии в одну, он прозревал в этом золотой век человечества, одновременно устрашаясь того побоища, которое будет предшествовать его установлению. И тогда:
