Инна незаметно толкает меня локтем в бок, а я хочу понять, шутит ли Волков сейчас? Когда он ёрничал перед этим над моими представлениями о Родине и России, в глазах у него светилась насмешка, а сейчас её там нет. И ещё мне ужасно любопытно понять, почему этот самый Вожатый вдруг так изменился, заговорив о своих детях. Хотя, как ещё можно говорить о детях? Вот я вижу фото, на котором он обнимает свою мать, и мне вспоминается фрагмент из первого советского боевика «Пираты ХХ века», где в характеристике одного бандита было написано, что он очень любит свою мать, на что герой Николая Ерёменко сострил: «При случае пожалуемся старушке». Неужели Волков так всегда и носит эти фотографии с собой? Даже когда творит самые чёрные дела свои?
Как же сложно и интересно устроена человеческая душа, как она умеет мгновенно переходить от жестокости к нежности и обратно, словно бы ею управляет какой-то режиссёр. Вот он дал команду: «Мотор! Камера! Дубль такой-то: изображаем из себя зверя!» Но вот дубль отснят, и актёры расходятся по своим делам, смыв грим с лица и разума до следующего дубля. Так человек и носит в себе этот список действующих лиц и исполнителей и играет разные роли всю жизнь: то Отелло, то Макбета, то Лира. Наверно, именно это имел в виду Шекспир, когда сделал своё величайшее открытие, что мир – театр, а люди – актёры этого театра. А где же тогда настоящая сущность человека? И этот режиссёр – кто он?
– Я как-то искал на чердаке отцовский карабин, – говорит Волков, – и там же нашёл свой партбилет и тетрадки со стихами, которые до армии сочинял. Я их сжечь хотел.
– Зачем же?
– Да не знаю. Так, нашло чего-то. Тогда все любили свои партбилеты сжигать, своё прошлое. Я ведь так и не успел из КПСС выйти, потому что в то время как раз где-то в Сербии или Боснии ошивался… А меня жена отругала, и билет отняла, и тетрадки эти. Нельзя, говорит, уничтожать то, что было: это всё одно, что у дома фундамент разбирать. Потом детям читала мои стихи. Они мне сказали: «Папа, ты у нас гений», – смеётся Волков.
Жену свою Волков слушается и никогда не обижает, невзирая на свой непредсказуемый и неуравновешенный характер. Она его знает с самого дня его рождения, как ни странно это покажется. Она как раз пошла во второй класс, когда у её соседей родился мальчик Костя. Соседи пригласили её семью в гости, тогда-то она и увидела его, такого маленького – меньше её любимого плюшевого медведя, – беспомощного перед этим огромным миром, который ему предстояло познать. Он запищал, когда его мать вышла прополоскать пелёнки, а она взяла его на руки, и он сразу успокоился и даже попытался сфокусировать свой пока невидящий взгляд на ней: мол, кто это здесь ещё такой же нежный, как мама, и понимающий его неимоверные страдания новорожденного младенца. И вот тут-то она решила никогда не бросать его в трудную минуту.
У неё было три младших брата мал-мала-меньше, и она возилась с ними со всеми. И с маленьким сыном своих соседей тоже. Они так и носились за ней вчетвером, соперничая друг с другом за право быть для неё самым лучшим братом. Когда ему было около года, она устраивала ему кукольный спектакль над смежным забором, обвитым вьюном, а он громко хохотал с той стороны и начинал также громко и безутешно орать, когда она куда-нибудь уходила. Потом она учила его ходить, и он держался своими маленькими ладошками за её тонкие пальцы. А вскоре начал ходить самостоятельно и даже очень резво, так что как-то раз умудрился ввалиться в канаву с грязной водой у их дома. Она его вытащила, отмыла и отстирала, накормила обедом с ложечки, а потом он полдня сидел в её комнате, завёрнутый в одеяло, и внимательно слушал сказки, которые она ему читала, и спал, положив ей голову на колени. А она охраняла его сон и зачинила порванный рукав его рубашонки, и только к вечеру отнесла его домой к родителям, потому что сапожки его так и не высохли. Он крепко обнимал её за шею своими детскими ручонками и лопотал ей на ухо на своём ещё малопонятном языке, что она самая лучшая на свете, и даже подарил ей пуговицу от своего пальтишка в знак вечной дружбы и любви.
Потом она учила его плавать на мелководье, и он после этого сразу же переплыл реку, обогнав её братьев и не испугавшись сильного течения посередине, и принёс ей в зубах похожую на лотос белую кувшинку, какие росли у противоположного берега под свесившимися до воды ивами. Эта кувшинка долго стояла у неё в вазочке, а потом она её засушила в виде гербария. Она научила его нырять, и ему так это понравилось, что он мог сидеть под водой так долго, что она начинала беспокоиться, почему он не выныривает, а он тихо подплывал к ней и хватал за ногу. Она за это шлёпала его по заду, называла несносным мальчишкой, а он хохотал от какого-то необъяснимого детского счастья.
А потом она терпеливо учила его читать, и он пошёл в школу, когда она уже школу заканчивала. Потом она стала работать в детском саду воспитательницей, а он приходил к ней на работу чуть ли не каждый день, потому что там было фортепьяно, и он любил что-то постоянно наигрывать на слух. А она слушала и серьёзно говорила, что ему надо обязательно учиться музыке, отчего он смущался. Он даже сочинял песни, правда, всем говорил, что это не его песни. Но она-то знала, что он стесняется быть таким романтичным.
Так он и вырос у неё на глазах, этот маленький мальчик, которого она называла Котей или даже Котёнком, и только ей он позволял называть себя так ласково. А потом его дружно провожали всей улицей в армию, и он бренчал весь вечер на гитаре, а она чувствовала, что будет без него скучать.
Он считал её своей сестрой, он к ней привык, как к старшей сестре. Он даже в армии носил во внутреннем кармане её фотокарточку, а когда показывал кому-нибудь, и его спрашивали, что это за красавица, то он важно отвечал, что это его старшая сестра. Другие солдаты, у которых ещё не было невест или подруг, иногда носили в этом заветном внутреннем кармане даже вырезанные из журналов фотографии известных на весь мир актрис и нагло врали, что «она меня дома ждёт не дождётся!». Это был своеобразный армейский стёб, чтобы в нагрудном кармане над сердцем обязательно был, пусть совсем маленький, портрет какой-нибудь «зазнобы». Замполит ругал их за это дураками, рассказывал, что пуштуны вытаскивают у убитых или пленных советских солдат всё из карманов, разглядывают этих совершенно непостижимых для них женщин с непокрытыми головами и незакрытыми лицами и отпускают в их адрес свои грубые комментарии. После этого некоторые парни стали съедать фотокарточки своих «дам сердца», когда над ними нависала угроза плена или смерти. В казарме, естественно, дико ржали по этому поводу. Волков и сам проглотил эту заветную карточку во время того боя, после которого он окончательно сошёл с ума, когда его чуть не похоронили. И он убедился, что замполит не врал: из карманов, в самом деле, вытащили всё, что там было.
Она писала ему много писем, но почта работала неважно, и пришло всего два ответа от него, а потом он и вовсе перестал отвечать, и она почувствовала, что с ним случилось что-то страшное. Ей тогда приснился ужасный сон, в котором он, якобы, умер, и его закопали в чужую землю чужие люди, а она идёт по этой потрескавшейся от зноя земле, ищет его могилу и вдруг слышит, как он зовёт её откуда-то из-под толщи этой раскалённой почвы. Она проснулась и разрыдалась, разбудив весь дом и изрядно испугав своих родителей и братьев.
Так он ушёл и не вернулся. Вместо него пришёл какой-то другой человек с седой головой, чужой и незнакомый, который прятался ото всех. Этот человек пришёл так тихо, что несколько дней никто на улице и не знал об этом, пока он не начал кричать по ночам. Она видела других ребят, которые возвращались оттуда, но никто из них не изменился так, как он.
Однажды, тёплым весенним вечером, она вырезала цветы из бумаги для детского утренника, как в окно её комнаты, легко подтянувшись на подоконнике, неслышно запрыгнул какой-то огромный мужик. Он так тихо передвигался по её маленькой комнатке, что казалось, будто это тень, а не человек. Она не сразу поняла, что это ОН, и сначала очень испугалась и забилась от него в угол, а он сел перед ней, уткнулся ей в колени, заплакал и сказал, что совершил что-то ужасное, ударил какую-то девчонку на танцах, и сам не знает, как это получилось. Она его успокаивала, гладила по седой голове, говорила, что всё пройдёт, что на самом деле он совсем не такой.
– Ну, здравствуй, Котя, – сказала она ему, и они стали вспоминать то счастливое, навсегда ушедшее время, когда были детьми. Как он подарил ей пуговицу, которую она до сих пор хранит в шкатулке. И то, как он добыл ей кувшинку, гербарий из которой лежит у неё в столе вместе со всеми его письмами к ней. И как они вместе лечили сломанное крыло у потрёпанного кошкой воробья, а потом целый день дружно ревели в три ручья, когда воробей всё-таки умер. И они тихо смеялись и радовались тому, что снова встретились и что всё ещё будет хорошо. Потом она уложила его спать на свою кровать, и он свернулся калачиком и заснул, а она всю ночь не спала, вырезала цветы и вздрагивала, когда он всхлипывал во сне, как всхлипывают маленькие дети. Но она была рада тому обстоятельству, что её Котя на самом деле жив, что он вернулся другим, но теперь она разглядела его, и её верное сердце ликовало от счастья.
