Утром он сказал ей, что они обязательно будут вместе, и исчез на долгое время, уехал в другой город. Она краем уха слышала о том, что он теперь живёт в заводском общежитии и что с ним бывают даже какие-то девицы, и решила его забыть. Она подумала: «Я люблю его, как и своих братьев, и буду всегда его любить, как младшего брата… И ну его к лешему, болтуна этого! Мало ли на свете таких болтунов». И ей почти удалось заставить себя не думать о нём. Она даже как-то прошла мимо него, когда возвращалась с работы вечером, а он шёл с электрички. Она прошла и не поздоровалась – сделала вид, что не узнала его, – но почувствовала в темноте, как он удивлённо посмотрел ей вслед. А потом всю ночь он неслышно ходил вокруг её дома, и ей было страшно, что он заберётся в окно, и в то же время радостно, что он где-то рядом и хочет видеть её. Она проверила все запоры, но всё равно не спала всю ночь, а он пару раз тихо стучал в стекло, но она твёрдо решила: не дождёшься, братец-волк. Её женское, неразумное с точки зрения холодной и высокомерной логики, но живое сердце сильно билось от счастья, а строгий рассудок осуждал эту радость. «Чему ты радуешься? – ворчал рассудок. – Там, под окнами, ходит мальчик, которому чуть больше двадцати, а тебе уже за тридцать. У него уже своя жизнь, а у тебя – только одиночество, потому что ты никого, кроме него, не видишь и ни о ком думать не можешь». Но всё равно её сердце никому так не радовалось, как ему, и она ничего не хотела, да и не могла с этим поделать.
Когда утром она выгоняла корову в стадо, он вышел откуда-то из сумерек ей навстречу и сказал, что приехал за ней. Она засмеялась и отмахнулась от него, сказав, что ей некогда. Тогда он сгрёб её в охапку и понёс в свой дом, и жадно смотрел на неё, на её пушистую толстую косу цвета белого хлеба, и вспомнил, как он любил в детстве эти крупные завитки светлых волос на её нежной шее и висках, и то, как она всегда поёживалась, когда кольца её локонов щекотали ей щёки и уши при лёгком ветре. И ещё он вспомнил, как уже в детстве бешено ревновал, если на эту её красоту смел обращать внимание кто-нибудь другой, особенно из тех, кто был старше его. Он тогда решительно брал её за руку и тащил куда-нибудь, сочиняя на ходу, что где-то там он нашёл то ли бездомного котёнка, то ли пораненного воробья, которого только она может спасти. И как он обожал её большие и внимательные глаза, которыми она на него потом всегда смотрела, эти тонкие пальцы её ласковых, но сильных рук, которые не огрубели даже от деревенских забот и хлопот…
Она упиралась ему в грудь маленькими кулачками, но он только ещё больше ошалел от такой трогательной беззащитности этой маленькой женщины перед ним. Она хотела его ударить, но не смогла, потому что для неё не было ничего страшней, как ударить человека или кого-либо ещё. Вместо этого она провела ладонью по его щеке и удивилась, как вырос этот мальчик Костя. Когда-то она носила его на руках, а теперь он её куда-то решительно тащит совсем с небратскими намерениями, и у него на щеках уже растёт щетина, и его крепкая ладонь теперь в два раза больше её ладошки. Она стала внимательно и серьёзно его разглядывать и вдруг спросила тоном старшей сестры:
– Это ты, Котёнок?
– Я.
– Как же ты вырос. Совсем уже взрослый мужчина. Это ты в своём общежитии научился так баб уламывать? Хорош дикарь, нечего сказать! Наверно, у тебя уже и невеста есть, или как там теперь всё это называется?
– Нет, – хмуро ответил он. – Ты моя невеста.
– Я? Нет. Слишком уж ты молод для меня, мальчик. Да и вообще в нашей деревне после тридцати лет баб замуж уже не берут… Я когда-то давно хотела, чтобы у меня были дети, похожие на тебя: такие же красивые, умные и сильные. А теперь не хочу.
– Почему?
– Потому что «почему» кончается на «у», – улыбнулась она. – Я думала, что ты уж и не вспомнишь обо мне. Всё ждала и ждала чего-то, как дура. Мечтала… Смешно даже признаться в этом. Никогда не думала, что стану старой девой, а вот стала. Думала, что будет у меня хороший дом, хорошая семья, хороший муж, а ничего этого не случилось… Но всё-таки хорошо, когда ты рядом.
Она убрала ему седую чёлку со лба, а он совсем растерялся от таких простых и пьяняще-нежных слов, каких ему не говорила ещё ни одна женщина. Они и не успевали ему ничего сказать, прежде чем он добивался своего и терял всякий интерес к дальнейшему общению. Он хотел сказать ей, что всё это у неё ещё будет, что он в лепёшку разобьётся, но достанет для неё всё, чего она только пожелает, что она стала ещё прекраснее, чем прежде… Но поймал себя на мысли, что она не станет слушать этот его банальный мужской бред, и голова его вдруг пошла кругом и кровь зашумела в ушах, так что он и забыл, куда и зачем идёт с этой, такой знакомой и в то же время незнакомой, женщиной на руках.
– Какая ты лёгкая, – сказал он, чтобы хоть что-то сказать.
– Ты завтракал сегодня? – спросила она.
– Нет.
Она ловко спрыгнула с его рук, взяла его за локоть и повела к себе домой, где он послушно съел завтрак, который она ему приготовила. А потом сказала, что ей надо собираться на работу в детский сад. Но он притянул её к себе, бережно усадил рядом и стал ей рассказывать, как скверно жил всё это время, как преступил через все существующие запреты и как много ужасных поступков совершил. И что он теперь повсюду, даже с женщинами, чувствует себя, как на войне. А теперь он хочет быть с ней, потому что именно она его половинка, которая своей безграничной добротой уравновесит все его злодеяния, потому что никто его не понимает и не знает так, как она. Только она возвращает его в то счастливое время, когда он ещё не осквернил свою душу жестокими делами, и только рядом с ней его не мучают приступы ужасной астмы. Когда он говорил ей особенно страшные вещи о себе, которые так и не осмелился рассказать кому-то другому, она закрывала ему рот своей ладошкой и плакала вместе с ним.
Так она и просидела весь день в его объятиях и заснула, уткнувшись ему носом в грудь, а он охранял её сон и клялся сам себе стать тем прежним мальчишкой, которого она так в нём любила. Так любила, что даже приняла его таким, каким он стал теперь, и ему стало так легко и хорошо от этого.
На следующее утро он сказал ей, что она всё равно станет его женой, и они просто расписались в загсе без всяких свадеб, потому что не хотели ни с кем делиться своим счастьем. Она не поехала с ним в большой город Ленинград, а осталась жить на своей Лесной улице, потому что не смогла бы привыкнуть к новому укладу жизни. А он повсюду чувствовал себя как рыба в воде.
И вот так прожив с ним много лет, она умела гасить его гнев. Когда он надевал на себя маску зверя, и его сознание становилось помутнённым, она спрашивала:
– Что это с тобой, Котя?
И он сразу превращался в того прежнего мальчика, но не в инфантильно-сопливого и капризно-беспомощного дитятю, а в искреннего и мудрого ребёнка, каким она его знала всю жизнь и которому не было нужды изображать перед ней из себя что-то немыслимое и совершенно себе несвойственное. Она умела снимать с него всю шелуху, которую принято считать настоящим мужским характером, слой за слоем, как с луковицы, где под огромным количеством отмирающих и высыхающих слоёв можно было докопаться до той сердцевины, где есть живой росток, и этот-то росток и является истинной сущностью человека. Но иногда этому ростку становится холодно без тех одёжек, коими он отгородился от опасного, на его взгляд, мира.
Она поначалу всё наивно ждала, когда же этим мальчикам надоест воевать друг с другом, когда они выпустят из себя всю дурную кровь и начнут делать что-то для сегодняшней и завтрашней жизни. Строгий рассудок опять осуждал её за то, что она так и не смогла отвадить своего мужа от мира крови и насилия. Но тот же рассудок подсказывал ей, что вряд ли эти ребята с такими навыками и прошлым опытом вдруг когда-то превратятся в простых мирных граждан и станут тихо выращивать укроп и петрушку на грядках своего огородика для продажи на местном рынке. А потом она пришла к выводу, что рассудок – очень плохой спутник для любящей женщины, так как он придирчиво подмечает все многочисленные изъяны несовершенной и беспокойной мужской натуры, и если очень уж пристально сконцентрировать на этом внимание, то неминуемо придёшь к выводу, что, в общем-то, человек достоин не любви и восхищения, а ненависти и презрения, временами переходящих в жалость, которую многие русские бабы и воспринимают, как любовь. А как женщине жить без любви, благодаря которой продолжает свой путь человечество? Хотя, может быть, кто-то и разочарован в людях и воскликнет в сердцах: а зачем ему быть-то, этому человечеству, будь оно неладно! И как ей быть, если её любовь для разума – позор и блажь, а для сердца – подвиг и счастье? И что важнее в жизни: чувства женщины к человеку или кропотливые поиски истины по поводу того, кем же этот человек на самом деле является?
От такой хронической сделки с совестью ей иногда становилось невыносимо горько, так что она даже пыталась протестовать против этой трагичной и безнадёжной ситуации. Поговаривали, что она даже грозилась уйти от него, но не собиралась уходить, а просто хотела хоть как-то повлиять на него. Но когда ничего не получилось, когда она узнала, что его люди по его же приказу украли и убили десятилетнюю дочь какого-то местного предпринимателя, она в самом деле решила покинуть его. Она даже дала ему оплеуху, когда он совершенно спокойно признался, что действительно причастен к этому ужасному и мерзкому преступлению. Он только смеялся над её женскими попытками ударить его побольнее, хватал за руки, целовал их в ладонь. А сам бледный, глаза горят и смех какой-то нехороший. Ей, женщине не робкого десятка, в какой-то момент стало совсем страшно с ним, и она сказала ему о своём намерении уйти. Но он с ядом в голосе спросил её:
