«Привет, привет!» – горланили они и носились над «Кримэ».
И вот появилась Одесса…
– Леша, это она… – Катя сжала мой локоть.
Город наплывал на нас, приближаясь с каждым оборотом винта… или мы приближались к нему?
– Братцы, Одесса! – кто-то метнулся в трюм, неся радость затворникам лазаретов.
Матросы, перемотанные бинтами, с обожженными лицами и безобразными шрамами, улыбались, жали друг другу руки и трясли за плечи.
– Слава богу!
– Господь Милосердный!
– Вот ведь как! Доплыли, а Мишка Кабанов там остался…
В лазарете повисла гнетущая тишина.
– И Матвей Дерябин с ним.
– И Мишка Журавлев.
– Димка Шарапов, комендор, так и не нашли его ноги.
– Даниил Кочубей, комендор, разорвало возле пушки, и Федор Эдревиц рядом с ним лежал.
И пошла тихая печальная перекличка тех, кого нет и кто никогда уже не будет с ними. Крутнулась по лазарету и выбралась на палубу. Все притихли, сняли бескозырки и, шевеля одними губами, стали перечислять тех, кто навечно остался на «Варяге».
– На грот-марсе: Ефим Грибов, Мишка Авраменко, Кирил Зрелов, Димка Артасов.
– На переднем мостике: Николай Мальцев, Гавриил Миронов.
– Мартемьян Островский, комендор, Андрюхп Трофимов, комендор, Петр Мухачев, комендор, Федор Хохлов, марсовый матрос, Ромка Балабанов, подручный комендора, Клементий Кузнецов, Илья Ковалев, Кирилл Иванов, Архип Шавлев.
Кто-то помолчал и добавил:
– На шканцах все они погибли, не отходя от орудий.
– На шкафуте сгорели заживо. – И потянулась цепочка человеческих имен: – Даниил Кочубей, комендор, Степан Капралов, комендор, Карл Спруге да Иван Родионов, оба матроса второй статьи.
– Значит, из молодых, – добавил кто-то.
Очередь дошла до меня.
– Иван Гребенщиков, машинист, – прошептал я, вспоминая, как сварился он заживо, попав под струю шипящего пара.
– Вася Оськин. – Катя вспомнила молоденького писаря, призванного в прошлом году.
– Николай Наглее, штаб-горнист. – Михалыч смахнул набежавшую слезу.
– Донат Баренев, барабанщик, – сказал Тихон Чибисов – тот самый, что был ординарцем у Руднева. Тихон вздохнул, вспоминая, как Донат спас командира, приняв в спину два десятка осколков.
– Комендор Григорий Поснов, погиб возле орудия. – Зарубаев надел фуражку и отдал честь.
– Нирод Алексей, мичман. Нашли только руку, сжимающую дальномер. – Руднев посмотрел на нас и отвел взгляд.
Он плакал. Железный капитан, человек, который не дрогнул перед эскадрой Уриу, тот, кому хотел подражать Виктор Санэ – капитан «Паскаля», не скрывал своих слез.
Тридцать одно письмо должен будет написать капитан и разослать по тридцати одному адресу, и все письма будут кончаться одной и той же фразой: «Погиб, защищая Отечество».
* * *
Вечером того же дня мы прибыли в Севастополь. Как и Одесса, город был расцвечен флагами, цветами, и по всему городу гремели оркестры: гудели трубы, надрывались тромбоны, свистели флейты, ныли протяжно скрипки, дрожали контрабасы, выбивали дробь барабаны и звенели литавры. Сплошная какофония висела над городом, но если разложить все это по оркестрам, а оркестрантов развести подальше друг от друга по садам, паркам и скверикам, получалась великолепная музыка, состоящая из торжественных гимнов, энергичных мазурок и мелодичных вальсов.
Навстречу нам шел пароход, салютуя флагами и артиллерийской стрельбой. Порыв радости от увиденных родных берегов прошел, и его место заняла некая напряженность, связанная прежде всего с неопределенностью нашего статуса. Кто мы – герои или предатели, утопившие крейсер и канонерку? Все, кто прибыл раньше нас, писали о восторженном приеме, но все телеграммы были посланы или из Одессы, или из Севастополя. Дальше следы первых двух команд терялись, и больше они не выходили на связь. В курилках, в переполненных каютах, на забитых палубах мы говорили только о них. Или их всех арестовали, или, наоборот, окруженные почетом, они просто забыли про нас.
На «Кримэ» поймали швартовые и потянули к себе двенадцативесельный шлюп, подошедший с русского парохода. Пока наматывали концы и подтягивали шлюпку, переполненную гладковыбритыми чиновниками, усатыми генералами и бородатыми адмиралами, на баке собрались все офицеры, обсуждая причину прибытия столь важной и разноперой делегации.
– Как вы думаете, господа, нас повесят или расстреляют? – мичман Балк сказал это с иронией, но основная масса офицеров восприняла его шутку вполне серьезно.
Со дня боя и до того момента, как Руднев смог сообщить наместнику о том, что произошло в Чемульпо, прошло две недели. За это время японские газеты раструбили по всему миру, что русские утопили свои корабли и сдались японцам. А раз так, то общественное мнение, которое формирует пресса, было не на стороне тех, кто дрался в Чемульпийском заливе.
– Лично вас, мичман, повесят.
– Это еще почему? – Балк поджал губы, делая капризное выражение лица.
– Морда у тебя рязанская. А как писал Карамзин в своей «Истории», именно рязанские бандиты поддержали Лжедмитрия против Романовых.
Я с Катей подошел к офицерам. С тех пор как мы подписали меморандум не воевать с Японией, все автоматически стали невоеннообязанными, а следовательно, гражданскими и условные границы между дворянином унтер-офицером и дворянином-офицером растворились.
– Господа, поприветствуем нашего героя. Благодаря Муромцеву мы не стали бифштексом и не были поданы с лучком и петрушечкой господину Уриу на ужин.
– Хватит юродствовать. – Я взял Катю за руку, и мы вклинились в толпу, с любопытством взирая на адмиралов и генералов, поднимающихся на палубу.
– Наверное, все-таки расстреляют, виселицы-то отменили еще при Екатерине, – не унимался мичман.
– Да что вы все заладили: расстреляют, повесят, сошлют… У вас что, другой темы нет? Может, вас всех наградят, – с укоризной проговорила моя жена, оглядывая сосредоточенные лица.
– Посмертно, – брякнул Малахов и спрятался за спинами матросов.
Дружный смех, больше похожий на ржание, смутил Катю, и она отвернулась. Я притянул ее к себе и с улыбкой поцеловал в щеку.
– Не обращай внимания. Это у них нервное. После тяжелого боя всегда хочется выплеснуть отрицательные эмоции, страх и обиду за поражение.
– Почему поражение? Мы же не проиграли бой.
– Фактически не проиграли, а эмоционально, – я посмотрел на Катю, – проиграли. Мы не смогли прорваться, и в этом весь трагизм нашего положения.
На палубе грянул оркестр, приветствуя морского министра, вице-адмирала Авелана и главнокомандующего Черноморским флотом, вице-адмирала Скрыдлова со свитой.
Руднев выпрямил спину и пошел навстречу делегации, которая топталась на палубе в ожидании, пока губернатор Таврической губернии Нирод выберется на палубу – это был дядя мичмана Алексея Нирода, погибшего на «Варяге».
Пока ждали, когда все поднимутся, Руднев подошел к Авелану и попросил его отойти в сторону.
– Полно вам, Всеволод Федорович, зачем эти игры?
– Федор Карлович… – голос был с хрипотцой.
– Я слушаю вас.
– Если можно, только не в присутствии команды.
– Вы о чем, Всеволод Федорович?
– Об аресте.
– А-а. Понятно… И до вас докатилась волна, которую поднял адмирал Рожественский. У меня, кстати, поручение от самого императора. Постройте команду. Немедленно!
– Есть! – Капитан Руднев взбодрился, кинул руку к козырьку, повернулся к команде и, набрав воздух в легкие, гаркнул: – Команда, стройся!
Французы, растревоженные прибытием важных чинов, сидели на снастях и на крышах надстроек, переговариваясь между собой и показывая пальцами на русских.
Авелан вышел вперед и стал перед строем.
– Господа! Я, облеченный властью его Императорского Величества, Государя Императора и Самодержца Всероссийского, должен сообщить вам следующее. За героизм и мужество, проявленные в бою при Чемульпо, все офицеры крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец» удостоены орденов Святого Георгия 4-й степени. Все нижние чины обоих кораблей – знака отличия Военного ордена. Прошу офицеров помочь мне раздать грамоты.
Морской министр передал офицерам высочайшие грамоты на пожалованные Георгиевские кресты.
– Ура!!! – кричали наши матросы.
– Виват!!! – кричали французы.
Пока раздавали грамоты, Авелан подошел к Рудневу и что-то спросил.
Мне кажется, я услышал фамилию «Муромцев». Так и есть: Всеволод Федорович показал на меня. Морской министр тронул вдоль строя, не сводя с меня глаз. От неизвестности у меня взмокла спина и ноги стали ватные.
– Леша, он идет к нам, я сейчас умру. – Катя качнулась, и я еле удержал ее, чтобы она не свалилась на палубу.
– Держись!
– Сам держись!
Кажется, она подумала о том же, о чем и я: если мы шлепнемся на палубу вдвоем, это будет неправильно – по той причине, что тогда мы не узнаем, зачем он шел к нам.
