– А он?
– Он сказал, что застрелится.
– А вы?
– А я торопилась… А потом слышу – щелчок, такой негромкий, как будто спичкой чиркнули по коробку. Я повернулась. А он лежит.
– Боже мой!.. – ужаснулась я.
Виноградская покачала головой, как бы согласившись с моим ужасом.
Позже я узнала, что брат режиссера застрелился не из-за любви, вернее, не только из-за любви, а по совокупности. Его должны были посадить. Он сделал свой выбор, хотя выбирать ему было практически не из чего. Пуля, пущенная своей рукой или чужой. Вот и весь выбор.
Но если бы Катрин любила его и согласилась выслушать, он не убил бы себя в этот вечер. И как знать, может быть, его миновала бы и чужая пуля…
– А если бы вы знали, что он застрелится, вы бы не торопились? Вы бы его выслушали?
– Ну конечно!
Мы смотрели друг на друга, не видя лиц, а видя тот давний день, клонящийся к вечеру.
– А что было потом? – спросила я.
– Когда?
– Ну… после щелчка.
– К дворнику пошла… И что вы думаете, он мне дал? Тачку.
– Зачем?
– Чтобы я сама везла тело.
– И вы везли?
– Ну а как же? Везла и кричала.
Время было для нее фоном, но иногда фон проступал на первый план и окрашивал цветом крови все портреты и жизненные сюжеты.
Катрин молчала. Тень прошедшего как будто притемнила лицо.
– А Икс? – спросила я.
– С ним все в порядке. После войны он женился на другой женщине.
– Актрисе?
– Нет. Специалист по воронам. В доме жило тринадцать ворон.
– Орнитолог, – догадалась я.
– Говорят, как две капли воды похожа на меня. Но не я.
– Вы с ним общались?
– Никогда. Полный разрыв.
– Но полный разрыв – это тоже отношения.
– Конечно…
Виноградская мстительно выпрямляет спину, смотрит перед собой, чуть прищурившись, будто видит счастливую пару в окружении ворон. Она не смирилась и не простила. Наблюдает издалека, как кошка.
За окном в траве и в желтых одуванчиках сидит молодая женщина. Шьет. Рука вверх – вниз. Плавное, извечно-женственное движение руки. Это к соседу приехала любовница и демонстрирует домовитость. Вчера вечером они пили и дрались.
И всюду страсти роковые, и солнце все никак не сядет, и молодость все никак не кончится.
В институте отмечают юбилей Виноградской. К юбилею ей дали квартиру в Москве, на самом выезде из города. Случайно или не случайно ее дом в двадцати минутах от моего, если идти пешком. Идти приходится через поле и лес. Прекрасная прогулка.
Квартира – на семнадцатом этаже. Когда я выхожу на балкон, я ближе к небу, чем к земле. Кажется, что сейчас сдует ветром, и я крепко держусь за балконные перила. У меня даже косточки на руках белеют от напряжения.
В комнате есть еще одно окно, узкое и длинное. Из него далеко внизу видна земля, как из окошка самолета. Катерина называет его «окно самоубийцы». Я думаю, в Катерине иногда заводятся мстительные мысли типа: «Вот возьму и выброшусь. Будете знать…»
Но это только кокетство с возможностью выбора.
Катерина преподает по-прежнему. У нее новый курс. Она заставляет будущих сценаристов писать сценарий про Ленина. Но в стране другая жизнь, другие настроения. Социализм с человеческим лицом надоел, поскольку это тяжелое, бровастое лицо Брежнева со товарищи.
Новый курс отказался писать про Ленина. Согласился только латыш Янис. И получил повышенную стипендию единственный на курсе. Курс объявил Янису бойкот. Катерина поставила на свой письменный стол портрет Яниса. Это ее ответ курсу. Началось противостояние.
Янис красив и одинок. С ним никто не разговаривает, кроме Катерины. Он приезжает к ней довольно часто, и они молча играют в карты.
Во время войны Янис попал трехлетним ребенком в концлагерь, у него немцы забирали кровь, ставили какие-то опыты. Он до сих пор помнил леденящий холод смерти. Смерть приходит с ног.
Здесь, в Москве, у него нет знакомых, кроме Катерины. Два одиноких человека режутся в карты, совершенно молча. Потом пьют чай с пряниками – жесткими, как камни. Иногда Янис остается ночевать, выносит на балкон раскладушку. Я бы сошла с ума: спать на такой высоте. Я бы боялась, что меня сдует ветром.
Новый курс к Катерине не ходит. Из старых наведываются двое: безотказная Лариска и Быкомазов. Лариска – некрасивая и неталантливая. Но зато добрая и трогательно безотказная. В этом и есть ее талант и красота.
Быкомазов – высокий, костистый, крестьянский. Приехал откуда-то из глубинки: не то из Сибири, не то из Чувашии. Катерина была к нему равнодушна. Она говорила: «Что это за фамилия такая, Быкомазов? Из чего она образована?»
По дому свободно, как по уссурийской тайге, разгуливают семь кошек. Сначала была одна – Мурка. Она родила троих детей, а эти дети – своих детей, Муркиных внуков. Несколько котят удалось раздарить, а семь остались стационарно, одичали, качаются на люстре, скачут по занавескам.
Виноградская смотрит на младших и говорит:
– Какие красивые дети, у них лица, как у Ленина. Ленин – идеал, значит, котята близки к идеалу.
– Но старшая лучше всех, – добавляет Катерина.
Мурка – бабка и, значит, ближе всех Катерине по возрасту. Она недолюбливает молодых кошек, студенток именно за молодость. Это ревность к жизни.
Я приношу кошкам рыбу. Если бы не я, Катерина кормила бы их пряниками, печеньем, всякой ерундой, которую ест сама.
Однажды я застала у нее тридцатилетнюю красавицу. Передо мной стояла молодая Виноградская, но более совершенная: высокая, породистая. Это уже не кошка. Пантера.
Мы знакомимся. Я называю свое имя.
– А я знаю, – говорит Пантера.
Катерина торопливо заканчивает общение и быстро-быстро ее сплавляет. Иначе я спрошу: «А откуда вы знаете?» Она ответит: «Бабушка рассказывала». Вот тут и выплывет семьдесят лет. Если внучке тридцать, то родителям самое малое – пятьдесят, значит, бабке – семьдесят по самым грубым подсчетам.
Катерина скрывает возраст и все производное от возраста.
Пантера ушла. Катерина делает вид, что ее не было.
– Как ее зовут? – спрашиваю.
– Наташа.
– Могли бы назвать вашим именем.
– Еще зачем?
– Была бы вторая Катерина Виноградская.
– Вторых не бывает.
Катерина лежит на диване. Долго молчит. Хмуро смотрит в потолок.
– Давление замучило, – жалуется она. – Вот умру, никто не хватится.
– А где ваш сын? – спрашиваю я. – У вас же был сын… – Катерина не отвечает.
Сын, конечно, был. Она родила его перед войной, в тридцать восьмом году.
– От кого? – спрашиваю я. – От Икс?
Это естественно. Была большая любовь, значит, должен быть и ребенок.
– Да нет… – Виноградская машет аккуратненькой ручкой.
– А от кого?
– Ты не знаешь…
Я, конечно, не знаю, но она-то знает… Но похоже, что и она не знает.
– Чем он занимался? – спрашиваю я.
– Чем-то занимался.
– А как фамилия?
– Бауман.
– Еврей?
– Немец.
– Немецкий или наш?
– Не знаю. Может, и еврей. Какая разница…
– А сейчас он где? – настаиваю я.
– Умер. В одно время с Маяковским.
– А сколько ему было лет?
– Тридцать семь, кажется. Они были ровесники с Володей.
– А вы Маяковского знали?
– Ну конечно…
– А Брик?
– Ну конечно…
– У вас была одна компания?
– Нет. Мы просто жили в одно время и знали друг друга.
– Значит, ребеночек от немца, – заключаю я.
Этот несчастный русский немец пришел к Катерине, чтобы совместить времена года, но ей это было НЕ НАДО. И ничто не удержало: ни сын, ни безденежье. Ничего не надо, раз нет ТАКОЙ любви.
А сын рос тем не менее.
– Вы его любили? – расспрашиваю я.
Идиотский вопрос. Кто не любит своего сына? А вот Виноградская не любит.
– У него была жирная кожа. Мне всегда было неприятно его целовать.
Сын от нелюбимого человека – как бы часть этого человека. Его неприятно целовать.
А потом была война. Многие легко вздохнули: наконец-то перестанут сажать, переключатся с внутреннего врага на внешнего.
Виноградская работала в газете. Получила задание лететь на фронт. И полетела. Немцы засекают самолет и начинают обстреливать. Летчик видит строчки трассирующих пуль в ночном небе. Ему жалко машину, жаль свою молодую жизнь и журналистку в круглой шапке-кубанке тоже жалко.
А что в это время переживает Виноградская? Ничего. Спит. Она заснула в начале полета и все проспала. А когда проснулась, небо было чистым. Она проскочила через свою смерть. И никогда не узнала об этом.
А дальше была победа. Сталин спохватился и стал сажать с новой силой. Замыслил большой погром. Но умер…
Сын тем временем вырос и пошел в армию. А Катерина вышла замуж за молодого красавца. Его звали Петр.
– Он был моложе меня на двадцать четыре года, – объявила Катерина.
– А где вы его взяли?
– Это он меня взял. Влюбился.
Я не понимаю такой разницы: 24 года. Можно покрутить блиц-роман длиной в месяц. Но чтобы замуж…
– А что вы в нем нашли?
– Не по хорошему мил, а по милу хорош…
Я задумалась: любят не за то, что хороший человек. Нет. Вначале любишь, а потом все в нем нравится.
