– Как хочешь.
Ключареву безразлично. Не станет он ни сочинять, ни выдумывать. Собирает для старой знакомой деньги по ее, можно сказать, настоятельной просьбе – разве не так?
– Ты сходишь к Володику Зарубину, – разрабатывает Наташа план добывания остальных денег.
– А ты?
– А я сбегаю к Хоттабычу.
– Он разве близко работает?
– Через дорогу – в большом корпусе. Ты не знал?.. А там же рядом и моя Верушка работает. Рублей сто пятьдесят я принесу. Это наверняка. – Она на секунду задумывается. – А дальше?.. А дальше, если не обойдемся, я слетаю еще к кой-кому…
И уже понятно, что к концу обеденного перерыва, а в крайнем случае к концу дня, сумма будет собрана.
Ключарев дожевывает бутерброд. Наташа допивает из стакана – красивые губы, красный томатный сок, – и опять она смеется. И говорит уже с каким-то восторгом:
– Я все равно Майе донесу, что ты деньги собираешь. Если даже умолять будешь, донесу. Женская дружба – ты этого, Ключик, не поймешь. Ты мужик, что с тебя спрашивать. Не поймешь!
Ключарев слушает ее вполуха. Он ценит Наташу, красивую, находчивую и умелую, ценит ее компанию, но слушать, как она говорит о женской дружбе, это уже что-то лишнее.
– Но ты дослушай. Не спеши. Я и Майя пошли как раз покупать обувь – моему мальчишке и твоему Денису. Очередь была ужасная…
Ключарев кивает. И между прочим, думает, что, если б не Наташа, пришлось бы занимать деньги у Ивана Серафимовича, у начальника. Три сотни не шутка, зачем вам триста рублей, Виктор?.. И пришлось бы шутить, что приезжает к нему, Ключареву, теща на постоянное жительство, а наемные убийцы в наши дни совершенно зазнались и берут немыслимые суммы. Иван Серафимович обожает шутки о тещах и их мучительных кончинах.
До конца рабочего дня час, что ли. Может, и полчаса. Тут уж как не подумать о чем-то. О том, например, что бегать и собирать деньги Лиде – это как раз оплата прошлых тихоньких радостей. Как же иначе, мы вам, а вы нам. И уж если честно, то он мог наперед знать из опыта, что эту плату когда-то придется платить.
Вот именно. Платить… И уж само собой, очень мы бываем недовольны, когда этак годика через три Лида, или, скажем, Инна, или, наоборот, Петя вспоминают нас, звонят и говорят: собери-ка, дескать, в знак старой дружбы мне рубликов триста взаймы – ей-богу, позарез нужно. Или достань дубленку. Или устрой в вуз племянничка. Такой дуб растет, ей-богу, не знаю, что будет, если ты в вуз его не устроишь… Или проще: не вспомнить ли, дескать, нам старое, однажды вечером, с винцом, – да нет, без причины, просто хочется все это вспомнить, а несколько позже, когда уже вспомнишь, – про племянничка, триста рублей или дубленку. Как бы между прочим. И все голосом тихим; как говорится, поэтично.
Или вот. Володик Зарубин рассказывал. О том, как со своей первой любовью встретился. Жена с сынишкой как раз на лето уезжала, вот он и встретился, пригласил, вино два дня выбирал. Ключарев спросил: «Что ж ты грустный, Володик? Или не понравилось?» – «Понравилось. Вот только она пластинки все унесла». – «На память, что ли?» – «Говорит – да». – «Неужели все забрала?» – «До единой. Как цыганка. Вместе с коробками. Оставался уже только Робертино». – «Лоретти?» – «Ну да. Говорю ей: он у меня переросток, уже осипший, голос потерял… Ничего, говорит, в этом, говорит, даже особый драматизм есть. Взяла».
Оно Володик и приврать горазд. Шутник. Да ведь и не совсем же шутка… И он, Ключарев, с Лидой ведь тоже почти предвидел. То есть когда только начиналась эта любовь – скрытная, тайная, с телефонным шепотом и оглядкой, с худосочной поэзией четырех чужих стен, постели и двух бутылок вина на столе, – он ведь уже тогда знал, что все это нормально, стандартно, в точности как у других и что эти-то нормальность и стандартность где-нибудь ему аукнутся. Без особой боли, грубенько, но аукнутся.
Так что тут даже соответствие. Такая плата. Такая и любовь была. Начинаешь и уже наперед знаешь – игра… то есть, конечно же, оно тоже человеческое, наше, что-то ты получаешь, и утоляешь, и даже душой свежеешь, но ведь игра. И ходы наперед. Оно сначала-то ты распахиваешься, рвешься и будто бы даже в море – как же без этого слова! – в море зовешь, и уж конечно, в открытое, и конечно, с волнами. Но проходит некоторое время, и уже держишь лодочку ближе к берегу. Во-первых, аккуратность – «Надо нам быть начеку, зачем нам всякий шум и домыслы?» – затем упорядоченность, два раза в неделю, можно и раз, по пятницам. И больше-то всего боишься, что, скажем, не выдержит она игры, влюбится слишком, вспыхнет, и тут уж приходится сдерживать. Не надо, лапочка. Не нужно, лапочка. Ни к чему, лапочка… Да она ведь, лапочка, к счастью, сама настороже, ум на стреме, и сдерживать, в сущности, ее не приходится, потому что озабочена она, как скоро выясняется, одной-единственной и очень трогательной мыслью: как бы ты не влюбился слишком.
И вот. Смеются над командированными – ребятки, приехав в деревню, или на какой-нибудь пляж, или в поселок, с первого же дня смотрят на местных женщин, как голодные средневековые солдаты. А ведь, в сущности, не смеяться, сочувствовать им надо. Ведь бедняги. Ведь намучились они с боязливенькой стандартной любовью, скрученной и сидящей в телефонном шнуре. Оно ведь и воли хочется. Оно ведь и луг зеленый тоже бывает. И камыш колышется. И чтоб оглянуться и лошадей на опушке увидеть.
В Старом Поселке их звали чокнутыми. Жили они в седьмом бараке – в комнатушке их было трое. Трое работяг, которые говорили исключительно о женщинах. О женщинах, а все остальное в жизни было для них малость и глупость. После работы они пили пиво, играли в карты (домино Ключарев не видел ни разу), курили без передышки и говорили о неземной своей любви.
Был среди них Баев, приехавший сюда на стройку следом за «своей». Он любил ее «сызмальства» – она приехала сюда с мужем, а Баев за ними. Он почти следом ходил за ней, был чаще других бит, предупреждаем – все напрасно.
– Как увижу я, братцы, глазки ее голубенькие! – говорил Баев, шлепая туза козырем, говорил молодцевато и одновременно со слезой. – Как увижу, и ничего мне больше не надо!
А напротив него сидел почти совсем облысевший Бахматов – этот был другого сорта, сорокалетний, хищный, ненасытный и себе на уме. Он преследовал молоденькую Галю Строеву. Он уже сменил трех жен, но все было «не то». Не везло ему. Бахматов ничуть не отчаивался и свято верил в свою звезду:
– Найду я ее, ребята. Найду… Любовь искать надо. Она одна-единственная. И только твоя, как твоя судьба. – И он улыбался острыми глазками. – Она, моя козочка, еще где-то прыгает… Она ж еще не знает, что я ее судьба.
Третьим, и самым интересным из чокнутых, был Челомбитько, нежный, мягкий, задумчивый, влюбленный в «свою», как сраженный наповал, – она была замужем и была удивительная красавица… Как-то Ключарев-мальчик шлялся всю ночь на реке и вернулся под утро. Небо только-только светлело. Метрах в ста от барака, на бревне, сидел Челомбитько, посасывал папироски и смотрел на окно «своей возлюбленной». Видно, всю ночь сидел. Он сидел, как вырезанный из дерева, неподвижный, худой, с ввалившимися щеками, – и Ключарев дико присвистнул ему. Тот молчал. Ключарев еще свистнул.
И как раз проснулся барак.
– Сашук!.. Федотов! Эй, Сашук! – тоненьким фальцетом раздались женские голоса в бараке. Две-три женщины, как обычно, забывали, когда им на работу – утром ли, в обед ли… На их крики, как всегда, вышел Сашук Федотов, сорок пять лет, грузный, рослый. Старший механик.
– Ну вы, чертовы ведьмы! – ворчал он, протирая заспанные глаза.
Женщины гомонили вокруг, а он стоял, как спящая копна, огромный.
– Ну чего разбудили? Расписание вам сказать?
Он всегда и все знал о сменах. И вот вынул записную книжку, засаленную, большую и пухлую, как сам Сашук. Затем столь же медленно вынул очки.
– Та-ак. Второй цех… Утренние и вечерние смены. Та-ак…
Барак проснулся, и Челомбитько встал, поднялся с бревна. Ключарев-мальчик не успел среагировать, и Челомбитько наткнулся на него. Ясное дело, он понял, кто подсвистывал ему из кустов.
– Опять шляешься? Чем у тебя только голова заполнена, – сказал Челомбитько.
Ключарев загнал щепу в ладонь, вынул ее и теперь отсасывал из ранки кровь.
– Как там Клава? – по-деловому и не без мстительной нотки спросил Ключарев-мальчик.
Челомбитько промолчал… Клава, вышедшая замуж за Двушкина, за того ревнивого краснопомидорника, не померкла в глазах Челомбитьки, даже когда родила и вроде бы надежд оставалось мало. Не померкла. Может быть, даже новым светом засияла, кто знает?.. Но затем Клава опять родила, и на этот раз двойню. И почему-то именно то, что двойня, угнетало Челомбитько. Тут был комический элемент, что-то излишне реальное и здоровое, а это так не шло к его грустной и, как он говорил, вечной любви. Раньше Двушкины – несколько родичей – не раз грозили Челомбитьке, бывало, и колотили. А теперь нет. Теперь в Поселке с восторгом говорили о двойне и о том, какой все-таки Двушкин молодец мужик. А Челомбитько с его печальными глазами был просто забыт. Или – при случае – высмеян.
