И вот Челомбитько погасил папироску, вздохнул и сказал сам себе:
– Мотать отсюда надо.
Ключарев спросил, все еще отсасывая кровь из ладони:
– Куда?
– Да мало ли… Сейчас в любом городе строят. – И добавил, прошептал еле слышно: – Мотать надо…
Но не успел. Так и жил. Лишь много лет спустя Ключарев узнал, что Челомбитько в те дни «сдвинулся» – сделался психически болен.
И вот суббота. С утра Ключарев протирает окна. Он добросовестно трет, развинчивает рамы и затем трет стекла изнутри. С высоты пятого этажа он замечает Аникина, жильца из второго подъезда, – это интересно, а протирать окна становится уже скучно, и Ключарев кричит жене:
– Майк!.. Аникин в гости идет – поставь кофе.
Майя готовится к отчету, и ей, само собой, лень.
– А если сам?
Но Аникин, возможно, и не зайдет – он стоит около длинной вереницы собственных «Москвичей» и «Волг», там обычно играют дети, и что-то объясняет своей Любочке. Хроменькую Любочку – она в возрасте Дениски – дети не желали принимать в игры. А почувствовав в этом сюжет и вкусив интерес, больно поддразнивали. И однажды бедняга Аникин с рвущимся сердцем выбежал из квартиры и раза два шлепнул хорошенькую Олю Бажанову. Благопристойный кооперативный дом взбурлил. Одни видели в Аникине злодея, другие, понятно, защищали. Было и собрание. Ключарев не пошел. «Но душой ты, конечно, Аникина защищал? – спросила Ключарева жена. – Я угадала?» – «Угадала». – «Ну ясно. В любимом твоем Старом Поселке, вероятно, порка была как баня. Не реже раза в неделю, да?» И он даже не стал ей тогда отвечать, промолчал.
– Майк!.. Ну поставь кофе.
– Поставила, поставила… О господи.
– А спиртное что-нибудь есть? – Ключарев заканчивает протирать раму.
– Откуда?
С того дня Аникин и стал иногда заходить к Ключареву. Оказалось, что у него в прошлом тоже есть свой Старый Поселок – назывался он по-другому, «Пятый километр», но суть та же. И такая же ностальгия, такая же тяга туда, несбыточная, разумеется. Усядутся оба, пьют кофе, пьют вино, и до чего ж приятно поговорить.
– Привет! – Ключарев, высовываясь из окна, машет рукой приближающемуся Аникину.
Аникин, как всегда, несколько смущен:
– Я вот с Любочкой ходил в театр… «Синяя птица»…
Ключарев усаживает Аникина – кофе на подходе. Ключарев не сразу начинает о Поселке, разговор придет сам собой. Да, «Синяя птица» – это полезно. Ключарев рассказывает, что как-то Дениска пришел с улицы несправедливо обиженный. Так сказать, проигравший и побежденный, и не важно, какая была игра. Тогда Ключарев стал объяснять сыну, что если победители несправедливы были, нечестны, нехороши, то все ясно. И переживать не стоит. Но Дениску это не устроило. «Вовсе нет, папа… Ты не о том, папа. Ты ничего не понимаешь. Ты брось-ка эти отжившие глупости, а лучше научи-ка меня выигрывать. Мне не слова объясняющие нужны, мне, папа, выигрывать нужно», – примерно так он и сказал, в переводе с детского.
– Жизнь – это жизнь, – задумчиво говорит Аникин.
Разговор приближается к своей вершине. Вот она. Ключарев и Аникин прихлебывают из чашек и неторопливо говорят о том, как хорошо сейчас в Старом Поселке и на Пятом километре.
– А какие люди… А какая там любовь!
А ближе к вечеру Ключарев собирается ехать – передать деньги Лиде, – он объясняет жене:
– Да так. Одному человеку… Старый знакомый.
– Или старая знакомая?
– Или знакомая, – соглашается Ключарев. И поясняет: – Я занял для этого человека. И этот человек им вернет. Я только передаточное звено – так что нас денежный вопрос не касается.
– Я поняла, – говорит Майя. И призадумывается. Деньги напомнили о деньгах, это естественно. – Сходил бы ты к Рюрику, а?
– Схожу. Как-нибудь.
Ключарев почти готов – он уже оделся.
– Но ты не поздно сегодня вернешься?
– Когда я возвращался поздно?
– Смотри, а то я тоже заведу. – И Майя смеется веселым смехом верной жены. – Тоже заведу кого-нибудь… – У дверей она опять говорит: – Попроси у него статью завтра. Не откладывай, а?
Ключарев время от времени подрабатывает рецензированием научных статей. «У него» – это у Рюрика. Не у того, конечно, Рюрика, который воинственный варяг с багровым мечом, а, наоборот, у того, который (как бы в насмешку) скучнейший и мертвейший человечек. Просить у него статью для рецензирования – унижение. То есть Рюрик делает огромное благо, давая Ключареву статью. Мог бы и не дать. А дать, скажем, эту статью другому.
– Так ты сходишь завтра к нему? Обещаешь?
– Да, да! – быстро и бездумно соглашается Ключарев.
Он уходит. В метро оказывается какая-то группка людей с гитарой. И кто-то поет. И даже с голосом, не только с сердцем. И тут Ключареву становится не по себе от их лирики. Он машинально ощупывает в кармане пачку приготовленных денег, плату за эту самую лирику, и лицо его делается кислым, желчным.
Ключарев вошел в институт, где учится Лида, точнее сказать, где училась. Он бывал здесь раньше. Когда-то. Сейчас здесь нарядно. В фойе висят разноцветные шары, гирлянды, флажки и тому подобное – похоже на Новый год, но без елки в центре. Лето за окнами.
– А где же это, как ее… торжественная часть?
– Опоздал. Кончилась! – отвечали ему радостные голоса.
В просторном фойе уже танцы, гремит музыка. Ключарев неторопливо заглядывает и туда, и сюда, и к буфету, и понятно, что не так уж весело, – прошло мое время, уже другое время, другие песни, – и тут на него налетела стайка из пяти девушек, среди них Лида.
Они как бы сталкиваются, и Лида бросается к нему:
– Вот ты и пришел, я же знала, знала!
Она радостно бросается к нему, целует. От нее слегка пахнет шампанским. Подруги некоторое время наблюдают, затем отходят в сторону.
– Вот и пришел, вот и пришел! Мне еще бабка говорила, что я счастливая!
Счастливая или нет, но уж точно, что она и нарядна, и свежа, и красива. И очень восторженна. И ничего общего с тем телефонным существом, раздражающимся и надоедливым одновременно.
– Нам надо встретить ребят из Института стали… – рассказывает Ключареву один из парней.
Когда-то, когда любовь гудела как паровой котел, а ночевать у Лиды вдруг оказалась невозможным (и уже была ночь, не уедешь), Ключарев ночевал у этого парня. Тот привел Ключарева в свою пахнущую книгами и носками студенческую комнатушку, и там уже спали трое: все было просто, в меру заботливо, и никто ни о чем не спрашивал.
– Хочешь выпить? – предлагает сейчас этот парень, и Ключарев идет с ним к буфету, где они пьют шампанское из бумажных стаканчиков.
Ключарев говорит. И ровный голос не выдает его:
– Я думал, что лучше послушать песни. Разве нет?.. Смотри, круг собрался.
– Конечно! И ведь ты хорошо поешь, – тут же хватается Лида за соломинку, улыбается, счастливая. – Пойдем! – И она тянет его за руку, за собой, к поющим.
Они садятся рядом. Ключарев обнимает Лиду за плечи, здесь все так тесно сидят. Гитара у Ключарева где-то над самым ухом. Поют хором во все горло. О том, как они уедут в далекие края, прощай, столица. Им видятся сейчас глухие деревни и непролазные дороги, хотя вернее, что они будут жить в чистеньких и сытых домиках районного центра. Но Ключареву не до иронии – это ж ясно, что для них происходит сейчас нечто нерядовое и особенное. Он, Ключарев, уже никуда не уедет. Грустно. В чужом пиру похмелье. Но он еще посидит, попоет с ними. Еще немного.
С утра Ключарев думает о детях. Род. Сладость корней. Куда, говорит, ведешь ты свой род, человече?.. Да так, говорит, без особого направления. Но в основном, говорит, вверх. Куда же еще, если там мягче… Воскресенье – жена отсыпается. Изо дня в день она встает на час раньше Ключарева, чтоб кормить детей и разводить их. И теперь отсыпается.
– Идите в эту комнату. И давайте потише, – говорит Ключарев Дениске и Тоне.
Он забирает их и прикрывает плотнее дверь.
– А мамочка пусть себе поспит, – с готовностью делает вывод Тоня; только что с той же готовностью она собиралась стянуть с матери одеяло.
Ключарев по-воскресному вял, к тому же вчерашний эмоциональный перерасход. Дети играют. Ключарев смотрит на них. Тепло и уют семьи. И самотечность жизни изо дня в день. И в сущности, как далек этот самый Старый Поселок. И может быть, в эту вот минуту – ну вот сейчас – он смотрит на детей и вдруг моргнул глазами, в этот миг происходит окончательный отрыв… Вот именно. Дети этой связи уже и вовсе чувствовать не будут. Отрыв станет фактом – факт во втором поколении. И пожалуй, неплохо, не без красоты и не без мысли, будет сказать, что основную перегрузку этого отрыва Ключарев принял на себя. А детки уже – топ-топ! – научные работники во втором поколении. И ни в какой Поселок, пожалуй, ты уже не поедешь и даже думать об этом, пожалуй, не станешь. Почему? А все потому же – вверх, детки, вверх! Там, говорят, помягче!
Вот именно. Веселенький топ-топ. И ведь верно – детям Ключарева уже и не видно, и не слышно своих корней. И значит, не больно. И вполне будет им хватать походов, туризма-альпинизма и прочих заменителей и суррогатов живой жизни. Двадцатый век, ничего не попишешь. Ха-ха, век… Н-да. Прадед был священником, деревенским попиком. Отец – прораб. А он, Ключарев-правнук, научный работник – классическая кривая, выбрасывающая, выносящая наверх забитые и темные деревенские души. И неужели же он, Ключарев, живет и радуется, и даже мучается, чтобы лишь отыскать (отыграть) роль в этой скучной поступательной теории? Формальную, в сущности, роль… Оно понятно, есть в этом и кое-что греющее. Дескать, я – только начало. Первая ступень выносящей ракеты, не к воскресенью будь помянута. А вот, дескать, детки мои и внуки мои – вот уж они-то сумеют жить, творить и не мучиться мыслью, где их корни. А я только чернозем для них. Чернозем под тополь, куда как красиво.
