«И-ите», «-дите», «ите», «те», «е адо, Пет-нька» – табло от ударов теряло ясность изложения, свистело, пикало, хрустело…
«И», «ай», «э»… «Эхххх», – сокрушенно пикнуло табло и погасло совсем.
– Получил? Получил, тварь?! – закричал Петр Степанович и отбросил молоток. – Будешь знать теперь!
Затем он оглядел разбитые автомобили, послушал стоны раненых и закричал страшно:
– Что?! Покатались?!
Как по команде, в обморок упали наряд полиции и санитары, подкрадывающиеся к Петру Степановичу.
– Не злите меня лучше. Не злите! – попустило Петра Степановича. – На работу опоздал из-за вас всех. Сволочи!
И пошел на работу, с ужасом думая о предстоящем объяснении с начальством…
В квартире Василия завелся поэт. Ему задолго до этого жена говорила, что пропадает выпивка из холодильника и хлеб из хлебницы, но Василий не верил и все списывал на обычную бабскую манеру заполошничать по пустякам.
– Ну откуда поэту взяться? – возмущался он. – Вроде ж и чисто тут, и гитары не держим, и вслух не читаем ничего. И на полках только проза. Ну откуда поэт-то?
– Д-а-а. А я в ночи на кухню зашла, свет включила… Каак метнется тень какая-то за плиту! Кому еще быть-то? А позавчера я случайно так крышкой от кастрюли – дзыынь. А мне шепотом: «Остынь, полынь, латынь». Рифмы подбирает. А самого, главное, не видно.
– Да показалось тебе, – отмахивался Василий.
И вот однажды Василий посреди ночи решил вдруг водички попить. Вошел на кухню, щелкнул выключателем и обнаружил за столом настоящего поэта. Поэт пил водку и закусывал хлебушком. От света он заморгал часто и потер сильно небритый подбородок. Может, руки чесались, а может, и подбородок.
– Твою мать! – удивился Василий присутствию поэта.
– Давайте восклицать, потом уж допивать. Затем уж доедать. О маме вспоминать! – засуетился поэт.
– Отвратительные стихи! – хлестнул наотмашь критикой Василий.
– Я знаю! – увернулся от критики поэт. – Я графоманю от тоски, сплетаю в рифмы буквы, строки. Кипят от творчества мозги. К чему так критики жестоки?
– Ну это уж наглость совсем! – задохнулся Василий и навис над поэтом. – Совершенно не выдержан размер, рифмы глупые, стихи ни о чем… – И остановился, глядя, как на глаза поэта наворачиваются слезы.
– К черту! – зарыдал в голос поэт. – Добивай уж. Давай! Про Бродского скажи! Давай-давай! Мешаю всем – чего б не добить. Давай. Скажи о стихах на уровне начальной школы.
Сжалился Василий, глядя, как вздрагивают плечи поэта. Он налил в стакан водки, достал из холодильника колбасы и сказал:
– Выпей вот. И поешь. Разнюнился весь…
Поэт заправски опрокинул в себя стакан, занюхал колбасой и сказал:
– Дааа. А знаешь, какие мы ранимые? Знаешь? А чего вы против нас имеете-то? Что мы вам сделали-то?
– Ничего. В этом-то и дело, – сказал Василий. – А ведь и не денешься от вас никуда. Куда ни плюнь – двух поэтов забрызгаешь.
– Убить поэта каждый рад, за рифму, за душУ, за слово…
– За душУ, – передразнил Василий. – Я неправильно поставил удобрение. Художественный прием такой. Эх, ты, рифмоплет…
– За рифму бить меня не станут, а за распитие прибьют, – опять забубнил поэт.
– ААААААА!! – закричала за спиной Василя супруга. – Поэт, поэт!! Господи! Прибей его!!! ААААА!
– Цыц, сирена! – цыкнул Василий. – Ну поэт и поэт. Чего орать-то? Ты посмотри на него. Он ручной совсем. Прозой иногда говорит.
– Не буду, не буду, не буду! – верещала супруга. – Противные они!
– Ну противные, конечно. А этот – ничего вроде. Ну посмотри, – уговаривал Василий.
Супруга посмотрела на поэта.
– Здравствуйте, – сказал поэт. – Вы очень симпатичны в этой ночнушке.
– Какой милый! – ахнула супруга. – Проза. Умничка какой.
– Я вашей статью очарован! И голоском почти взволнован! – выдал поэт.
– Ай-ай! – взвизгнула супруга Василия. – Пусть он не переходит на рифму.
– Ну ты, – осадил поэта Василий, – ты давай сразу не елозь. Пусть попривыкнет женщина.
– А пусть он у нас останется жить! – совсем уж нелогично предложила супруга. – Забавный такой.
Так и остался поэт у Василия. Гости, как приходили, удивлялись постоянно – надо же, ручной поэт. А поэт им улыбался мило, водку пил с ними, разговаривал о футболе, о политике, о бабах. И все в прозе. Все удивлялись – вменяемый какой поэт завелся у Василия. Злые языки утверждали, что это породистый, но одичавший поэт. Но Василий говорил, что у доброго человека и поэт-любитель будет вести себя как человек.
А уж детям сколько радости было! Сядут они вокруг поэта и слушают. А он им ерунду всякую читает про «Сядем, сядем на пенек, в этот пасмурный денек. И зайчатки, и жучок – все присядут на пенек». А детки веселятся, в ладошки хлопают. Дети – они такие. Им что не прочти – все им высокая поэзия и все в радость. Главное, чтоб дядька взрослый им читал, а не уходил водку пить.
Станица. Лето. Первая половина восьмидесятых.
Серьезный человек Иван Евлампиевич неспешно выходит из сада. Уже три поколения станичников за глаза зовут его Евлампием. Тридцать пять лет подряд (с одним-единственным, зато трехлетним, перерывом на войну) он учил детей физике и астрономии, оставаясь бессменным завучем. Беспартийным завучем. Сейчас – на пенсии. Здороваются с ним за квартал.
Дед Ваня склонен к полноте, но не толст, а грузен – в движениях, в поступи, во взгляде. Пройдет года три, и дедовы рубахи станут мне хороши в плечах, но коротки в рукаве. А пока мне одиннадцать, и дед кажется гигантом.
Он ставит на стол ведра с абрикосами и машет нам рукой. Ясное дело – сейчас будем «лущить» урожай на «курку». «Курка» – станичное название кураги. Бабушка уже закатала не один десяток банок абрикосового варенья. Но абрикос в этом году уродил так, что на закрутки не хватает ни сахару, ни посуды. И «фрукту» сушат.
Мы лущим – разламываем на половинки – абрикосины и выкладываем их на здоровенные листы тонкой, расслаивающейся от возраста фанеры. Мостим одну к одной ровными рядами. Дело идет весело – абрикоса лущится легче сливы. И в сто раз быстрее, чем яблоки, которые на сушку нужно нарезать пластинками не толще сантиметра. Вот это нудьга!..
Но с абрикосами мы с братом справляемся легко, и дед, оставляя нас одних, поворачивается к дому:
– Надя-я! Дай-мне-собаке!
Заслышав ритуальную фразу, рыжий звонок Тюбик – мелкий, гладкошерстый, кривоногий и толстозадый – демонстрирует умственные способности. Он хватает зубами пустую миску и подтягивает к деду настолько близко, насколько позволяет цепь. И даже подпихивает миску носом. Дескать, видишь, хозяин, как я забочусь о твоем удобстве.
– Подхали-им… – усмехается дед. Наваливает в миску бурду из недоеденного детьми супа, птичьих костей, жареных рыбьих голов, размоченного хлеба и бог весть чего еще. И подвигает миску терпеливо ждущему Тюбику.
Тюбик говорит «гав» и чинно приступает к трапезе. Несмотря на несерьезную кличку, он тоже уже не мальчик. Зрелый пес лет десяти. Уважение понимает.
– Надя-я! Дай-мне-под-задницу! – кричит дед, и бабушка, смеясь, выносит из хаты специальную подушечку. Раны у деда давно зажили, и нога исправно гнется, но на твердом сидеть по-прежнему тяжело. Зато с подушкой он комфортно устроится на тяжелом, как пень, «уличном» табурете.
«Уличный» табурет – как цепной пес. В станице он никогда не допускается в дом. В дождь и в зной он живет во дворе, спасаясь от непогоды дважды в год педантично подновляемым слоем масляной краски. Сейчас табурет изумрудно-зеленый, в цвет перекрашенного в мае забора. В декабре дед подновит истоптанные за сезон закруток полы на кухне, и табурет станет сочно-коричневым. На селе все зависит от сезона.
Дед снимает с навеса добрый десяток щитов с сушкой и устраивается рядом с нами переворачивать сухофрукты. Для того чтобы каждая долька яблока, каждая половинка абрикоса или сливы вывялилась равномерно, не загнила и не забродила, сушку нужно ежедневно переворачивать. По одной. Аккуратно укладывая рядами, чтобы всем фруктам в равной мере доставалось солнца. Перед вечерней росой или в случае дождя щиты с сушкой убираются под навес. После рассвета опять ставятся на солнце. И так – все лето. Потому что едва вывяливается одна партия фруктов, назревает другая, третья, четвертая. К осени «в сарайке» под потолком висят огромные сетки – с «куркой», с черносливом, с яблоками и грушами. Это будут компоты-узвары и пироги, пироги, пироги.
Но это – осенью. А пока – горе горькое – нужно все переворачивать, вместо того чтобы стрелять из лука по курам.
Соседские курицы – наша с братом законная незаконная добыча. Сосед Вовка плохо содержит свой птичник. Куры выбираются из него сквозь дырки в сетке и проникают на наш огород. Клюют виноград и помидоры – подвязанные к шпалерам розовые «богатыри», которые родят только у деда. Дед гневается. Кричит курам «кыш», с нашей помощью их ловит, перебрасывает через сетку в Вовкин дырявый птичник и грозит следующий раз свернуть разбойницам шеи.
