Мы ничего не делали!
* * *
Вы бы смогли беззаботно дуться в «дурака», зная, что тело жертвы еще не остыло?
Карты мы сдали, но даже не стали определяться, чей ход. Нас занимали более важные вопросы.
Первый – теоретический. Имели ли мы право уничтожать врага на его территории? По всему выходило – имели. Ведь его отступление носило вынужденный и явно временный характер.
– Мы нанесли предупреждающий удар! – двигал бровями брат.
– Как СССР по милитаристской Японии! – пучил очи я.
Звучало ладно, но точил червь сомнения: согласятся ли взрослые уравнять Вовкину пеструшку с самурайской военщиной?
Второй вопрос имел практическое свойство. Если добычу не освежевать в течение часа (максимум, полутора), она вспухнет. Жара. Солнцепек. Кровь не сточили. А мясо пропадать не должно…
Был еще и третий вопрос – как сладить такой лук, чтобы он по боевым характеристикам не уступал рогатке? Но это мы решили обсудить позже. Совет в Филях и без того затягивался.
Мы шептались, сидя на штабеле дубовых досок возле дровяного сарая. В дом уже провели газ, вместо дров в сарае стоял верстак. Но название сохранилось. Ему, кстати, я обязан своим первым филологическим открытием. Имена, названия живут дольше предметов. Хранят память о былом, даже когда предметы полностью меняют свою суть. Получается – слово сильнее реальности?
На стенах дровяного сарая в навсегда установленном порядке висели пилы и топоры, колеса и запасные рамы для велосипеда. Из деревянных инструментальных ящиков торчали пассатижи, плоскогубцы, кусачки, клещи, гвоздодеры. Зубила, рубанки, стамески, отвертки. Шпингалеты, засовы, печные заслонки и колосники. В жестяных закрывающихся банках, разобранные по размеру, под крышками таились тяжелые гвозди со следами солидола. На большом жестяном блюде высилась гора гвоздей старых – их выпрямляли на наковальне из обрезка рельса и снова пускали в дело. Коловорот. Вращающееся ручное точило. Полуторапудовая гиря. И даже взведенный крысиный капкан. Все двигалось, поворачивалось, вкладывалось одно в другое, образовывая немыслимые комбинации. Сладостное местечко. В другую пору мы бы уже или прямили гвозди, или тыкали палкой в капкан, глядя, как он ее кусает. Но сейчас близость полного сокровищами дровяного сарая служила для другого. Помогала упорядочивать мысли.
– Куру надо обпатрать! – резюмировал хозяйственный брат. – По-ско-рей!
– Ага, а как с огорода забрать?
– Сейчас, пока все спят.
– А следы останутся – там же все перекопано!
– А кто поймет, что это наши следы?
– А если поймут?
– А если наступать на картофельную ботву – следов не будет.
– Индейцы бы заметили.
– А Вовка – прям Зоркий Сокол?..
– А мы – Белые Волки!
– Га-га-га-га-га!
– Тссс, дедушка отдыхает!
– Да ты громче меня ржал.
– Че ты гонишь!
– Тсссс! Че ты орешь? Ладно, пошли, я все придумал. Мы пойдем по меже. Там же натоптано.
– Точно! Никаких следов!
– Возьмем грабли и прямо с межи куру достанем.
– Грабли нельзя – след протянем. Поднимем вилами!
– Точно! У них и ратовище длиннее…
…Вилы у деда были знатные. Не какая-нибудь заводская штамповка, а кованные кузнецом, может, даже еще дореволюционные. С личным клеймом кустаря. Зубья – тонкие, со следами молота на боках – изгибались с хищной грациозностью. Дед сжимал в кулаке пару соседних зубьев, и они смыкались остриями. Стоило отпустить – с певучим звоном становились на место. Что только деду за эти вилы не сулили! Вплоть до электродрели, дефицитной в ту пору вещи. Дед не соглашался.
С вилами наперевес мы прошагали через сад. Выдвинулись к натоптанной меже, разделяющей Вовкин и дедов огороды. По меже крались пригнувшись – для неприметности. Вот и щетка желтеющего укропа, за которой должна валяться жертва индейской меткости.
– А вам дед разрешал вилы брать? – громом средь ясного неба раздается голос соседа. – Куда собрались, шкода?
Вовка стоит в тени дерева, обирает с веток алычу. От него до места, где «загорает» курица, метров десять. Он, как и мы, не видит ее исключительно из-за укропа.
– Нас послали картошки накопать, – нахожусь я.
– Так вы же ее в субботу убрали? – допытывается Вовка.
– То мы белую убрали, а синеглазку еще нет, – вступает брат. – Нам нужно пару кустов на пробу копнуть.
– Дедушка велел! – беззастенчиво вру я.
– А что без ведра?
– А в подол! – голопузый брат машет рукой на мою угвазданную футболку, которую я ношу, стесняясь своей городской пухлости.
– Мало вас дерут, шкода! – замечает Вовка, возвращаясь к алыче.
Мы несемся на участок с картошкой-синеглазкой (она же «цыганочка», продолговатая, с сиреневато-фиолетовой кожицей – сто лет уже такой не встречал). Выкапываем пару кустов, и… футболку приходится снимать – урожай в подол не помещается. А Вовка все стоит у дерева и глядит в нашу сторону…
Спустя полчаса мы опять пытаемся пробраться на огород. Уже ползком. Но теперь там торчит другой сосед – Витька.
Вот что нормальному взрослому мужику делать на ниве в самый солнцепек? Нормальные мужики – как дед – все делают поутру или вечером, когда не жарко. Наши с братом тирады исполнены презрения к нерадивым хозяевам. И какая нам разница, что дед – пенсионер, а Витька и Вовка работают. И обеденный перерыв для них – законное время управиться по хозяйству.
– В жару?! На пашу?! Й-и-и! Нэ будэ з ёго путёвого старика! – выносим мы безжалостный вердикт. И наконец добираемся до грядки за укропом.
А курицы нет.
Нет ни курицы. Ни перышка. Может, собаки утащили? Брат отметает мое предположение – в станице все бобики на цепи. Это Вовка забрал. И теперь – кранты. Он же видел нас с вилами. Все понял. Вечером расскажет деду! Беда…
Я предложил признаться до того, как «Вовка донесет». Только не говорить, что грохнули куру на чужом огороде. Сказать, что подстрелили ее в винограднике. А потом подкинули Вовке. Потому что мы не воры!.. А? Хорошо придумано?
Брат сомневался. Он предлагал молчать до последнего. Мы же следов крови не нашли? И своих следов не оставили. Значит, Вовка не поймет, от чего курица сдохла. И патрать ее он не станет – в станице дохлятину не едят. Значит, никаких следов от удара гамайцом не заметит.
К общему мнению прийти не успели. Из дома вышел дед, а к заборчику между дворами прислонился Вовка. Мы обмерли. Сосед мялся, словно заговорить ему неловко, но дело требует:
– Иван Евлампиевич, а у вас…
«Ну вот и все», – пронеслось в мозгу. На лице брата читалось то же самое.
…Дед нас не драл. Не наказывал трудом или лишением отдыха. Не лишал сладкого или выхода на речку (который был возможен только в его сопровождении). Дед только искренне расстраивался. И спрашивал нас – как же вы могли?.. И это было ужасно – стоять перед расстроенным дедом и не иметь никаких объяснений своему поступку.
Лучше бы порол.
– А у вас пары ведер глины не найдется?..
– Найдется, Володя, найдется. Хату перемазать решил?
– Да надо бы, Иван Евлампиевич. Все не соберусь, а погода-то уходит.
– Я вот тоже хочу. Но одному тяжело. Жду, когда дети приедут.
– А эта шкода на что? – Вовка глянул на нас, подтянувшихся поближе, чтобы не позволить соседу наговорить на нас больше, чем мы заслуживаем.
– Да малы еще…
– Деда, мы уже умеем! Мы же и в прошлом году помогали обдирать.
– И перетирать!
– И белить!
– Ну-у-у… Если вы поможете, родители будут рады… – задумался дед и вдруг направил свой дальнозоркий взгляд в сторону виноградника. – Кыш! Чертова сволочь! Володя, я все-таки ей шею сверну.
– Извините, Евлампиевич, недоглядел!
По винограднику, прицеливаясь к черным ягодам, вышагивала соседская пеструшка. Та самая. С белым крылом. Живехонька.
– Одыбала, – подмигнул мне брат и кинулся выгонять диверсантку.
Ни до, ни после мы не перетирали дедову хату в таком замечательном настроении.
– Если хату перетрете, взрослые смогут просто отдыхать. – Дед в шляпе в сеточку, старой «рабочей» рубахе и аж седых от древности некогда костюмных брюках проминает влажную глину через крупноячеистое жестяное решето.
Мы с братом неширокими жесткими шпателями сдираем со стен прошлогодний набел. Если под ним проявлялись трещины – «расшурошиваем» их.
Увлекательнейшее занятие. Цепляешь уголком жести глину. Надавливаешь на инструмент и смотришь, как струйками осыпается наземь поврежденная зимою штукатурка.
Я работаю с задором. Налегаю на шпатель от плеча. Брат попытался за мной угнаться, быстро устал и охладел к процессу. Но дед и из этого извлекает пользу. Он ставит меня на стремянку-дробыну и отмеряет фронт работ – добрые две трети стены сверху. Брату остается нижняя треть. Я горжусь оказанным доверием, ударничаю, былинными жестами отираю лоб и стремлюсь обогнать младшего. Младший отпускает меня на четыре шага (чтобы известь в глаза не летела) и боле не отстает, хотя активнее болтает, чем работает. Даже не вспотел.
