Последние звуки утихли. Инспектора охватила тишина, тьма, – а только что она переливалась и сверкала, сияла, исполнена была движения, фигур, лиц. Инспектор так и лежал с распахнутыми на всю узкую ширь глазами, и брови его уже были не сведены, а округлены. Он слышал и раньше «Времена года», конечно еще готовясь к русской командировке. Но поистине музыка настигла его только здесь. Летел поздний лист на палатку, к Днепру бежал Городец, шли кругом звезды, и подле Сольного Ключа местности еще как будто колыхался прозрачный столп звуков, овевал его, русского дракона осени. Инспектор боялся пошевелиться в своем спальнике. Он не знал, как сможет сообщить обо всем этом в своем отчете. Может быть, лучше всего приложить просто музыкальный диск к этим страницам отчета?
Теперь он понимал, почему Чайковский столь известен. Скажи «русский композитор» – и сразу является ответ: Чайковский.
Конечно, в земельном комитете могут заметить, что к местности оный композитор имеет косвенное отношение, думал инспектор утром, глотая с дымом горячий горький кофе из металлической походной кружки и озирая солнечные комнаты дубравы. Он согласится, но ответит, что наличие Сольного Ключа требовало этого эксперимента.
Встав до восхода солнца, не завтракая, налегке он вышел из дубравы и побывал на Арефиной горе и не пожалел: ему удалось увидеть рождение тумана. Плотный и белый слой тумана лежал за Городцом над Длинным озером, глубоким водоемом в торфяных берегах. Точнее, туман не лежал, а вздыбливался белыми космами и уходил к Днепру. Торфяное болото – кладовая солнца, а озеро в нем за день принимало в себя новое солнце и ясным холодным утром в инее начинало дымиться. Зрелище поистине было необычным: вокруг никакого тумана, ни над Городцом, ни в низинах перед Воскресенским лесом. И только здесь вздымается толстая белая шкура. Здесь месторождение тумана.
Спустившись с горы, инспектор прошелся немного проселочной дорогой в сторону Воскресенского леса. За лесом уже разгоралась заря. Увидев калину, он вошел в высокие травы в инее и пробрался к кусту, начал рвать индевелые ягоды и есть.
Внезапно послышалось ровное гудение, и вскоре по дороге проехала машина. Инспектор был полностью скрыт травами. Наверное, это были охотники. Или… или… Он вспомнил своих случайных знакомых, фотографа Владимира и шофера Сержа. Может, они все еще плутают по этим дорогам?
Инспектор с опаской посмотрел на часы, специально купленные взамен прежних, с указателем не только дня недели, но и года. Часы показывали тот же год, в котором он и выезжал на такси к вокзалу.
Но, выйдя на дорогу и вытирая перепачканные калиной пальцы бумажным платком, он вперился в отпечатки шин на земле. Кажется, шины машины Сержа были не столь широкими. Или нет? Он смотрел в ту сторону, куда укатил автомобиль, но ничего, кроме деревьев и кустов, не видел.
И в это время солнце взошло над горбом Воскресенского леса и красно озарило березы на Арефинской горе, желтая листва поалела, словно на нее брызнули соком калины. Инспектор скомкал платок и сунул его в карман. Пальцы так и остались окрашенными алым.
Разумеется, ему любопытно было, что приключилось с его знакомыми из прошлого века, вернулся ли фотограф и куда они поехали из Славажского Николы? Но вновь оказаться участником событий того смутного времени вовсе не хотелось.
И он почел за лучшее вернуться на укромный остров между двух ручьев, Городцом и Волчьим.
Совиный ольшаник повеселел под солнцем и чистым небом. Монетки на березах радостно золотились. Дышалось легко. Инспектор шагал быстро и вскоре вернулся в дубраву. Палатка, столик, кружка на нем, ложка – все было на месте. Он заглянул в палатку. И оттуда не выскочил какой-нибудь босоногий крестьянин в залатанном зипуне с его легким и теплым спальником под мышкой. Инспектор вытащил мешок с продуктами, хотел налить воды из пластмассовой складной канистры в котелки, но вода в ней смерзлась. Пришлось идти на ручей. Ну, зато на Городце он хорошенько умылся обжигающей водой, щуря и без того узкие глаза, фырча и улыбаясь. А когда вернулся в лагерь и развел костер, протянул к огню покрасневшие руки, – словно бы сгустившиеся волны музыки из декабрьской пьесы обдали его снова. Инспектор повеселел. И вдруг подумал, что эта музыка из того же времени, ну, почти из того, разница в двадцать, наверное, лет. Хотя к тому времени Россия «Времен года» сильно переменилась. Война, революция ускорили ход времени. И исказили лик России.
Как, впрочем, и облик Поднебесной, думал инспектор, сидя за столиком из ореховых жердочек с дымящимся котелком молочной лапши и черным хлебом, какого не найдешь ни в Пекине, ни в Кульдже, нигде больше, только здесь. Инспектору этот хлеб очень полюбился за время командировки.
Потом он насыпал в металлическую кружку молотый кофе и наливал из котелка кипяток. Бутерброды он сделал из печеночного паштета и сыра. Что может быть лучше кружки крепкого горячего кофе после похода по заиндевелым травам.
Сюда не приедет никакая машина, нет ни одной дороги. В этом инспектор убедился, до вечера бродя по окрестностям, просвеченным сильным, скорее горным, чем равнинным, солнцем. Иногда травы взрывались крыльями ополоумевшего тетерева. В распадке один раз пролаяла косуля. Следы лосей, косуль и кабанов то и дело попадались. Инспектор пересекал звериные узкие тропы. Но почему-то охотники сюда не заглядывали. Выстрелы звучали где-то далеко, в рощах и полях на Днепре.
Инспектор решил подсчитать количество дубов в дубраве, оказалось, больше пятидесяти молодых и старых дубов – во главе с Драконом. Вокруг нескольких дубов зеленела полянка травы, что выглядело странно посреди буроватой и серой, коричневой палитры. Эта трава так и уйдет под снег зеленой. В окрестностях инспектор не находил подобной полянки. Издалека она казалась изумрудным кругом. Это, да еще фигура Дуба-уродца придавали месту особенный колорит. «Настоящие места чем-нибудь отмечены», – подумал инспектор. Ну, а вся местность отмечена поэтическим гением и воинским бесстрашием, две фигуры стоят над нею символами: Твардовский и Меркурий.
Погрев руки над затухающими углями костра, инспектор встал и отправился в палатку. Над кронами сверкали грозно звезды. «Моя музыкальная палатка», – подумал инспектор. В Китае в древности существовала Музыкальная палата, дом музыки. Над входом в нее можно было бы начертать речение Конфуция: «Ум образовывается чтением од, характер воспитывается правилами поведения, окончательное же образование дает музыка».
Девочка, дочь соседки бабушки в Кульдже, играла на флейте. Инспектор помнит, как она, музицируя, иногда раздражалась и выплевывала какие-то резкие яростные звуки, как будто перечеркивала полотно кистью с огненными красками, и во все стороны летели обжигающие брызги. Затем она снова настраивалась и прилежно вела ту мелодию, которую ей задали в музыкальной школе. Инспектор видел ее несколько раз. Она была высокой, черноглазой, с медными волосами. Инспектор, тогда семилетний мальчик, боялся к ней подойти и заговорить. А потом ее отца арестовали, он был уйгур и занимался подпольной деятельностью. Некоторые уйгуры мечтают о возрождении Уйгурстана, или Восточного Туркестана. Флейта надолго умолкла, а потом однажды осенним вечером разрыдалась… Инспектору кажется, что это ему приснилось. Утром в соседский дом переехали другие жильцы, а девочка с матерью куда-то уехали или были увезены. Больше о них не было никаких известий. Флейта и осталась навсегда музыкой Кульджи, городка его детства. Флейтистка Гюзель с медными толстыми косами и кофейными глазами ему иногда снится. Да и детство у бабушки, фиолетовые горы Тянь-Шаня, пыльные ветры степи, повозки с арбузами и дынями на каменистых дорогах, отары, орлы на белых валунах, синие бабочки и какие-то странные жуки со светящимися усами – все это лишь наваждение, чужие даже, а не его сны, чья-то судьба… Но она ему и досталась на самом деле. А сейчас он в экспедиции в поисках чужих судеб, чужих ароматов, чужой музыки. Таковы обязанности инспектора земельного комитета Поднебесной. Удивился бы тот таксист, узнав, что везет этого странного землемера. То, что таксисту кажется обычным, для землемера – экзотика: полустанок среди рощ и полей, Ельнинская дорога, деревня Долгомостье, Днепр, Арефинская гора, родник, ручей Городец, эти деревья с черными ветвями, мерцающие между ними звезды, запах палой листвы.
Есть что-то общее у музыки и аромата. И вчерашняя музыка Чайковского сильнейший аромат этой земли, осени. И на самом деле она всегда сегодняшняя. Хотя и музыка девятнадцатого, определяющего для русской культуры, века. И в нее можно войти, как вот в эту палатку. Мгновенно она показалась инспектору магической, и он задержался у входа. Палатка представилась ему местом, соприкасающимся с бесконечностью, беспредельностью.
