Он мог бы добавить, что его история, настоящая и будущая – это она, и все, что ему нужно – это быть рядом с ней. А поскольку он для нее, к сожалению, такой всепоглощающей историей не является, то вынужден заботиться о пище для ее праздного любопытства. Вместо этого он сказал:
– Посмотри, какая красота!
Слева от них бесшумно покачивались море и небо, миллионами взглядов заласканные до открыточного глянца, справа – многоголосый унисон железнодорожных путей. Вдоль шоссе топорщились пальмы в возрасте коротеньких, не доросших до опахал щеточек для пыли. Уплывали назад дома, накрытые чешуйчатыми, темно-красными, призматическими, скошенными с торцов крышами. Лоснящийся ухоженный быт, испорченный въедливой любовью к деталям – будь то нежно-фруктовый частный фасад или муниципальный тротуар. Кругом непривычный порядок, уютной мелочностью раздражающий (или умиляющий?) русский взор. Позади – дымящиеся далекой белой угрозой горы.
– Все морские побережья похожи друг на друга… – говорит она, и он понимает, как нелегко будет ее удивить.
Откинувшись на спинку сидения и привалившись к жениху плечом, она задумчиво глядела мимо него на море, отделенное от дороги толчеей сизоватых окатышей, образующих спуск – такой пологий и короткий, что она представила, как во время шторма черная пасть волны, проглотив его, набрасывается на шоссе, шипя и теряя там жемчужные зубы. Аккомпанирующая им за бетонным отбойником железная дорога выглядела в этом смысле куда надежнее. Полная ленивой силы, изрытая серебряными оспинами спина моря морщилась, волнуясь. Как это похоже на Испанию, где она была с Володей!
Вдали, на фоне расплавленного горизонта, к которому они стремились, возник и стал вспухать темный фурункул, соединенный с плоским берегом перемычкой, в которую, как копье, метило их шоссе.
– Что это? – спросила она, когда вершина нарыва увенчалась прямоугольным профилем.
– Мыс Антиб, – отвечал он. – Мы почти приехали.
– А что там, на самом верху?
– Кажется, что-то старинное и крепостное, точно не знаю. Если захочешь, мы туда поднимемся – здесь кругом сплошные достопримечательности.
Еще через десять минут они въехали в город и углубились в сумбурное пространство разноэтажных домов, похожих друг на друга белой одеждой и полным пренебрежением к ранжиру – в любой российской деревне прямоугольности и ровности больше, чем в живописной сбивчивости сползающей к морю белокаменной косынки. Чтобы исключить сомнения в благодатном благородстве местного климата, улицы городка были обильно уставлены косматыми пальмами.
Они быстро и ровно отсекли мыс от материка и по узким улицам скатились туда, куда летом стекаются отдыхающие, а зимой – темные струи дождей, причем, и те, и другие делают это с единственной, кажется, целью – взбаламутить прибрежные воды до пенистого помрачения. Там, на берегу моря они остановились перед четырехэтажным зданием, вышли и огляделись.
Широкий низкий вход в отель отделан мрамором цвета сухого морского песка. Как хлебосольное выражение лица нуждается в распростертых руках, так и мавзолейное радушие главного входа усилено с двух сторон серой бугристой кладкой одной с ним высоты. В полуарках левого крыла есть что-то промосковское, а в полуокнах правого живет изысканное гостеприимство пыточной. Решетки на них и на полуподвальных отверстиях под ними лишь усугубляют сходство. Выше, от белокаменной привратницкой до четырехэтажного неба – фасад, зернистой поверхностью похожий на расправленный свиток кукурузного початка молочно-восковой спелости с отверстиями для окон и с короткими, неуклюжими, похожими на выдвинутые ящики комода балконами. Все вместе это одновременно напоминает глазированный пряник, воздушно-розовый приют земной мечты и чемпиона мира среди отелей в легком весе. Одно слово – особняк!
Кстати, возвращаясь на грешную российскую почву, порадуемся за неутомимых отечественных филологов, которым, как и всем советским людям со всей очевидностью открылся, наконец, тот факт, что слова «особняк» и «ништяк» родом из одной баланды…
– Your wife is very beautiful, sir! – не удержался от непозволительной фамильярности водитель, пока муж копался в бумажнике.
– Я знаю, – сухо ответил тот, протягивая несколько купюр и поворачиваясь спиной к увесистой сдаче.
– Merci monsieur! – поблагодарил его в спину водитель.
– Посмотрим, появится ли завтра над входом русский флаг! – заметил господин, пропуская будущую госпожу вперед.
Через двадцать минут мистер Maksimoff и мисс Rostovtseva были препровождены в их номер Deluxe Sea View Room на третьем этаже. Мистер дал носильщику на чай, пересек комнату, распахнул балконную дверь и выпустил мисс на балкон. Она оглядела окрестности, зажмурилась и, слегка запрокинув голову, втянула носом воздух.
– М-м-м!.. – выдохнув и блаженно щурясь, пробормотала она. – Какой воздух! Как в детстве!
Затем повернулась к жениху и нежно его поцеловала:
– Чудная комната, чудный вид, спасибо тебе, Димочка! Наверное, опять потратил кучу денег? Мы же договорились – прежде, чем тратить, посоветуйся со мной! А я бы тебе сказала, что согласна на шалаш!
– Так вот я и купил шалаш! C видом на море… Только вот кровать без спинки! – отвечал он.
В тот вечер она не захотела никуда выходить, а он, не поддаваясь на уговоры, отказался купаться без нее. Заказав ужин в номер, они по очереди приняли душ и, облачившись в одинаковые белые халаты, расположились у открытого балкона, подставив залетному ветерку босые ноги. Солнце, утонув в облаках, скрылось на английский манер без своей прощальной розовой улыбки. Оставшиеся без лучистого присмотра морские воды и земную твердь незаметно заволокла осязаемая плотная тьма, с которой пытались бороться неоновые ожерелья фонарей, разбросанные тут и там. Внизу разнообразили ужином свой ленивый досуг собравшиеся на террасе постояльцы.
Он разлил по бокалам остатки вина и многозначительно взглянул на нее:
– Хочу выпить за первое сентября!
Она приготовилась услышать очередной меморандум, какими он взял привычку отмечать всякое мало-мальски заметное событие их жизни, сопровождая его словами: «Всегда буду помнить этот день (час, минуту)…», но он отошел от правила и объявил с тем же таинственным значением:
– Хочу выпить за первое сентября… две тысячи шестнадцатого года!
– Интересно, почему это? – вскинулась она с удивлением.
Он сделал паузу и провозгласил:
– Потому что ровно через восемь лет в этот день мы поведем нашу дочь в школу!
– Вот это да! – изумилась она. – Откуда ты знаешь, что у нас будет дочь и с чего ты взял, что это будет через восемь лет?
– К твоему сведению у нас будет еще и сын, – убежденно ответил он, – но первой будет девочка, потому что я хочу девочку, и ты родишь ее через девять месяцев после нашей свадьбы, то есть, ровно через год!
– Вот как! Оказывается, за меня уже все решили и рассчитали! – ревниво воскликнула она.
– А что тут решать, Наташенька? Тебе пора рожать, а уж я со своей стороны постараюсь тебя к этому подготовить!
– А если я не тороплюсь?
– Что значит – не тороплюсь?
– А то, что я тогда минимум на два года выпадаю из профессии, а у меня сейчас самый пик!
– Ты серьезно? – недоверчиво спросил он. – Нет, ты это серьезно?
– Ну, хорошо, хорошо, посмотрим! До декабря еще далеко! – улыбнулась она, смиряя вредность, которая исправно поднимала голову всякий раз, когда ее хозяйке пытались навязать чужую волю.
Они все же выпили: он решительно и до дна, словно настаивая на своем перед кем-то невидимым, кто принимал ставки, она – медленно и до половины, сглаживая его горячность мелкими уклончивыми глотками: «Посмотрим, посмотрим, посмотрим…»
В десять вечера по местному времени она, сославшись на недомогание, залезла в кровать:
– Господи, как это у меня всегда трудно протекает… Дай-ка мне твою книжку, попробую почитать…
И она стала читать, то облокачиваясь на подушку, то откидываясь на спину. Он, лежа рядом с ней и приглушив звук, смотрел в это время телевизор, косясь в ее сторону и пытаясь уловить на ее лице следы книжного влияния. В половине одиннадцатого согнутые в локтях руки ее вдруг обмякли и вместе с книжкой скользнули на живот. Он посмотрел на нее и обнаружил, что голова ее склонилась набок и щекой коснулась рассыпанных по подушке волос, глаза закрылись, и напряжение покидает черты лица. С минуту он, затаив дыхание, с умилением наблюдал за превращением строгой, своенравной красавицы в усталую беззащитную девчонку с безвольно приоткрытым ртом. Выключив телевизор и убедившись, что она спит, он осторожно извлек из ее ослабевших пальцев книгу, обошел кровать и потушил ночник. Затем сел в кресло и, досадливо хмурясь при взрывах неукротимого веселья заморских забулдыг, стал смотреть на бухту, похожую на гигантское черное копыто, подкованное гирляндами неоновых самоцветов.
