Вечером ужин пригорел в духовке, а Мишка тщетно дымил камин. Густой пепельный туман расстелился по первому этажу, и вместо обещанной утки Эллочка ужинала черствой чиабатой с утиным паштетом.
А у Катьки, Эл. Ой! У Катьки так получалось этот камин развести. Чик-чик! И уже горит. Зимой чуть замерзнем – я сразу на задний двор за дровами. А утка… Ну Элка… ну извини. Научусь. Честно слово научусь… Катька, помню…
А Элка, как он ее называл, слушает. Паштетом с непривычки давится. Вино, слава богу, отменное.
Сидит на диване, болтает ножками, а в голове с обидой рифмует: «Катька-Элка-Катька-Элка».
Перед сном он зашел к ней в спальню. Неловко потоптался на пороге. Повсюду был слышен Катькин парфюм – Нина Ричи.
Вот решил тебе отдать, – протянул Эллочке фотографию. На ней она и Катька. Еще в Москве. Обе в платьях, с налитыми кровью щеками, полными губами и семейной гордостью – густыми каштановыми волосами. Катька повыше, постройнее, пальчики пианистки, кожа тонкая. Неудивительно, что Мишка в нее раз и навсегда.
Все! Завтра новый день! Заживем, Элка! Я тебе картины свои покажу! Все Катькины портреты. И вообще, съездим к ней, а? Прям завтра. Прям с утра! Что скажешь?
Эллочка кивнула сдавленно. Как только Мишка исчез за дверью, горько и холодно юркнула глубже под толстое одеяло. Фотографию, потрепанную временем, сжала пальцами с по-детски короткими ногтями. А на тумбочке другой снимок – рыжий Мишка и смуглая Катька целуются. Уже здесь. Уже во Франции. И бог знает где и в какой подворотне в тот момент была Эллочка.
За тонкой стеной раздалась плохонькая запись элегии Рахманинова, которую так любила исполнять Катька. Она играла ее на выпускном с нежностью только-только влюбившейся девушки. Нет, женщины. Восемнадцатилетняя талантливая Катерина, мгновенно ставшая Катькой по воле смешного, но такого же влюбленного Мишки. Ей было столько же лет, сколько сейчас Эллочке, но никогда младшая из сестер не смогла бы так же прямо сидеть за фортепьяно, так же благородно улыбаться белокурым клавишам и так же счастливо и просто влюбляться. Катька сыграет Рахманинова на дне рождении матери, затем отца и на своей с Мишкой свадьбе. Последний раз Эллочка помнила особенно хорошо.
Ей снился их свадебный танец – очень тихий и личный, принадлежавший только им двоим мир. Умница-Катька и бесшабашный художник Мишка. Все будут говорить, что «не пара», и молча завидовать тайному побегу молодоженов в Париж. И те, кому больше повезет, узнают, как томно пахнет в их доме красками, как просвечивает утреннее солнце сквозь прозрачную тунику Катьки. И Мишкины руки в масле, и поздние бедные завтраки, и капли росы на потрескавшемся подоконнике, где в полдень Катька будет перебирать листы с жирными кляксами-нотами.
И самой Эллочке удалось поприсутствовать при чужом счастье раз-два, и оба она страшно тянулась к Мишке, страшно ревнуя Катькино счастье. И все смотрела на холст, где раз за разом вырисовывался все тот же спокойный и чистый профиль сестры. И воображала, что еще пара штрихов – и появятся ее угловатые ключицы, ее вздернутый носик, ее короткие ножки и ее прозрачные ноготки. Ее, а не Катькины.
Элла проснулась в холодном поту от шума велосипедных колес под окнами. На соседним участке брызгами волновался садовый шланг. На кухне гремели сковородки, а на бледной коже синюшных ног с издевкой плясали солнечные зайчики.
Она непривычно вздрогнула, когда Мишка схватился за ее плечи, нежно усаживая за обеденный стол. Оладьи черные от гари, но густо сдобренные сливочным маслом – и то роскошь. Элка! Ну? Ну молодец я, а? Наша соседка – бабулька седая как снег, с утра хлебу принесла. Они там уже вовсю болтают – кто, к кому, зачем. Они это любят! Ты ешь-ешь! Чего стесняешься, я еще напеку. Я теперь умею.
Эллочка не стеснялась, но с непривычки ела как птичка. На каждое слово Мишки улыбалась до глубоких ямочек и все заправляла за уши неловкие тощие пряди.
Махнув рукой престарелым соседям, Мишка усадил Эллу в олдскульный пикап. Для дальних поездок он староват, Элка, но до Катьки – легко!
Она сидела на переднем сиденье, слушала свист теплого ветра, подставляла ему заспанное лицо. Ей все казалось, что чья-то потная рука вот-вот упадет на ее щуплую ляжку и сожмет до алых кровоподтеков с невыносимым влажным смехом.
И так она этого боялась, что резко оборачивалась в сторону бородатого Мишки и чуть не пускала слезу облегчения. Смешной, конопатый, низкий и крепкий в плечах, он беззаботно кивал в такт кочкам на дороге и барабанил пальцами по трещинкам вдоль руля. Элле, в отличие от сестры, с мужчинами не везло.
Всю жизнь Элку незримо преследовал Париж. Закладки трухлявых учебников с золотым Версалем и французский флаг на резиновых босоножках. А уж как упорно и картаво она учила язык, все представляя, что еще пара лет – и ей выпадет тот самый волшебный случай, который перенесет ее на широкие, пахнущие выпечкой бульвары. Даже когда Катька вбежала в крошечную семейную гостиную на Партизанской и восторженно объявила, что уезжает с Мишкой во Францию. Даже тогда перед лицом Элки на стене с ободранными обоями висела эта пошлая и нелепая картинка со злополучной Эйфелевой башней. Катька, очаровательно счастливая, скакала по комнате, напевая песню из кинофильма «Под крышами Парижа», а Элке слышалось, как хохочет над ней картина, как раскрывает она перед ней злейшую шутку, как грубо и жестоко дает понять, что все знаки предназначались не ей, а Катьке – прекрасной настолько, что даже невозможной ей по-настоящему завидовать.
Они подошли к Катьке – гладкому, изящному, как она сама, могильному камню. Выцветшие букеты под ним, вдобавок к тому свежему, что притащил с собой Мишка.
А вот этот с полевыми – не мой, Элка. Не мой. Катьку тут все любили. Помню, она как сядет за фортепьяно, так у нас под окнами такая публика собиралась! И стоят, слушают. А я в самом первом ряду, самый преданный слушатель.
«Элка-Катька-Элка-Катька», – шептала себе под нос Эллочка. А глаза влажные.
Ну, Элка, ну ты чего. Жаль, конечно. Такая у вас семья была. Да как-то все, видишь, расстроилось после Катькиного ухода. Ты ж вон поступать должна была… Ай! Ну ничего, Элка! Ты же мне как сестра. Уж я за тобой присмотрю. Да как не присмотреть-то. Вы с ней похожи – жуть! Я тебя увидел, чуть не заплакал. Думаю: «Вон! Катька!» Ей-богу, как Катька. Только худенькая совсем. Ну ничего! Встанем на ноги, Элка! А то без этого как? Я бы потом Катьке уже на том свете в глаза б смотреть не смог.
И он обнял ее. Прижал к горячей звериной груди с такой силой, что еще чуть-чуть – и сломает сестренку своей горячо любимой.
А Эллочка плакала все сильнее, уже хлюпая вздернутым носиком. Пальцами цеплялась за рукава его рубашки и прислушивалась, не участилось ли Мишкино сердцебиение. Но оно, несмотря на пылкий жаркий голос, давно замерло. Казалось, сердце его остановилось в тот же день, что и Катькино. Эх, Элка, как же вы похожи, а. Как же похожи. Катька и Элка – две сестрицы. Найдешь тут себе все – выучишься, семью заведешь. Гляди и полюбишь кого.
А Мишка всегда такой – будто мысли чужие слушает.
– Мишк, ты меня Элкой не зови.
– А как тогда?
– Эллочка.
Мишка сложил губы по привычке, будто снова хотел воскликнуть: «Элка!» Будто было еще кому, как тогда в первый раз, крикнуть: «Катька!» Будто сидела еще на скамье в густом ботаническом саду выпускница с толстой тургеневской косой. Будто рисовал еще ее профиль, будто пытался еще обменять его на имя – настоящее или выдуманное. «Катерина», – сказала бы она, а он ей уже спустя неделю, в конце жаркого мая в душном школьном актовом зале под гул аплодисментов: «Катька!»
Тут же одернул себя. Понял все. И оба они плакали, обнявшись, от невозможной любви под ту самую молчаливо-застывшую в воздухе элегию Рахманинова, которую когда-то играла Катька на своем выпускном.
Я мечтала куда-нибудь уехать – убежать от несчастной любви. Мне надоело страдать и по ночам плакать в подушку.
Мои страдания грозили затянуться надолго, но тут, можно сказать в самый разгар трагедии, меня позвали в гости родственники из Дагестана, и уже через неделю я сходила с поезда на раскаленный перрон махачкалинского вокзала.
Печальное прошлое я решила похоронить и еще в поезде навела жуткую красоту: глаза, губы, прическа – все было ярким и броским, хоть сейчас на бразильский карнавал. Мне хотелось произвести на родню неизгладимое впечатление, и я своего добилась! Тетя зажмурилась и побледнела, а дядино лицо стало суровым и непроницаемым. Видать, настолько обалдели, что и слова сказать не смогли.
За те несколько минут, что мы шли к дядиной машине, я поняла, что Дагестан то место, где меня оценят. Все мужики просто столбенели и, открыв рот от восхищения, не могли отвести от меня глаз. Воодушевленная успехом, я, только прибыв на место, собралась на пляж. Надела сарафан с голой спиной, босоножки на шпильке и, довольная собой, выплыла в гостиную, напевая:
