Дети принялись строить какую-то крепость у края воды, наши мужчины занялись шашлыками, причмокивая и поливая их белым сухим вином, а мы с Аллой и Митькиной женой Светой болтали о всяких женских пустяках.
Потом купались и сидели на бревне у самой воды, поедая тающие во рту шашлыки.
– Лепота, – мечтательно выдал Митька.
– Лепота! – вздохнули мы хором.
– Жаль, пора уже домой, – с грустью в голосе тихо сказала Алла, – в час ночи у нас самолет из Шереметьева.
Перед уходом с пляжа мы сфотографировались на Полароид и подписали на каждой фотографии дату, чтоб не забыть потом.
Уже вечером, проводив Аллу и уложив сына спать, мы с Лешей пили чай в беседке. Назавтра мы собирались в «Детский Мир» – надо было подготовить сына к школе, он шел в пятый класс.
Неожиданно на ступеньках беседки прямо из темноты возник водитель Лешиной служебной машины.
– Добрый вечер! Алексей Леонидович, приказано доставить вас на службу.
– А что случилось?
– Не могу знать. Велено доставить, и все.
– Саша, вы чаю попьете? – предложила я.
– Спасибо, не могу. Велено как можно быстрее.
Леша даже в дом не стал заходить, прямиком направился к автомобилю, я едва успела обнять и поцеловать его на прощанье. Машина сорвалась с места, и вскоре красные габаритные огоньки растаяли в темноте.
Меня отчего-то мучило беспокойство, и уснуть удалось лишь под утро. Мне показалось, что я только глаза смежила, когда под окном просигналила машина. В одной ночной рубашке я выскочила на улицу. По дорожке от калитки ко мне бежал Митька, на ходу застегивая свой ментовский галстук. При виде его у меня сердце опустилось.
– Что-то с Лешей?! – закричала я.
Митька схватил меня за плечи:
– Слушай сюда! В Москве путч. Из дома носа не показывать, окна закрыть, калитки запереть. Слушать радио! Но из дома – ни шагу, малого запри, бабуля пусть телевизор смотрит!
– Что с Лешей? Что такое путч?
– Переворот, революция, власть меняется! У Леши все нормально. Дежурный, который меня вызывал по рации, передал, что он велел тебе сидеть дома. Ты меня поняла?
– Война? – очумело прошептала я. Этого слова я, родившаяся через несколько лет после войны, очень боялась.
– Нет, пока еще не война… А там – кто знает…
И он побежал к машине.
Ошарашенная известием, я поднялась на террасу, заперла дверь на ключ, задвинула засов и взглянула на часы. Пять утра. Подойдя к бабушкиному Православному численнику, я оторвала листок со вчерашней датой. На новом листке было написано предельно ясно. Понедельник. 19 августа. Одна тысяча девятьсот девяносто первый год.
Преображение Господне.
Я подняла трубку старого черного телефона. Гудка не было, только треск, и вдруг сквозь него строгий голос сказал: «Положите трубку, связь прервана».
Трубка выпала у меня из рук, да так и осталась болтаться на шнуре. И только ходики в полной тишине тикали, словно метроном в радиоприемнике.
Тик – так. Вот так.
* * *
Я прикрыла глаза рукой.
– Ну вот, вспомнила, и сразу плакать, – Митька погладил меня по голове.
– Знаешь, как нам страшно тут было! Ведь кругом дачи правительственные. Мама рассказывала, что в войну на огороде зенитки стояли, и окоп был в переулке между нашими домами.
– Ну, хватит слез, слушай дальше. С некоторых пор я стал фаталистом. Казалось бы, встретиться в сумасшедшей толпе, где иностранцы, тетки с плакатами, обкуренная молодежь и танки – нереально. Но, как твоя бабуля-то говорит: «Мы предполагаем, а Господь располагает». Так вот нам судьба была встретиться, может, поэтому и живыми остались. Встретились мы на развилке, где Кутузовка и Дорогомиловская сходятся. Твой шагал в штатском к Белому дому… Я-то, как танки увидел на Можайке, так тоже переоделся, хорошо, что догадался спортивный костюм в багажник кинуть. Машину припарковал у станции Кунцево, у линейного отдела, и пошел пешком. Голову хотелось в плечи втянуть, тогда из-за любого угла или с крыши можно было пулю в лоб получить. Там везде снайперы сидели. Не знала? Просто не говорят об этом. Это, мадам писательница, реалии жизни, от которых муж твой тебя ревниво оберегает. Ну, да ладно…
Мы старались не потеряться в той сумасшедшей толпе. И вдруг слышу знакомый голос, я не сразу сообразил, чей он, только Лехину руку крепко за локоть схватил. Обернулся, а на танке, в сдвинутом на затылок шлемофоне… Женька! И флагом американским размахивает – свобода, свобода! И хохочет. Дурак, думаю – точно, крыша уехала. «Смотри, – дергаю Леху, – вот он, Женька… Американец, ешкин кот» У Лехи аж желваки на скулах заходили. А Женька продолжает вопить: «Митяй, свобода!»
Я его с танка стащил. Документы, говорю, предъявите. Он паспорт свой американский протягивает. «Че ты, Митяй, – говорит, – это ж я, Женька!»
Леха под нос ему свое комитетское удостоверение: «Обыскать!» «Дурак ты, – говорю я Женьке тихо, – это ж Иркин муж, он комитетчик». Женька так и обмяк. Я его обыскал и во внутреннем кармане пиджака письмо нашел на твой адрес. Тебе. Леха письмо отобрал, вскрыл и стал читать. Вижу, глаза у него на лоб лезут.
И тут он разворачивается и со всей дури бьет Женьке в пятак, и руки заламывает. Потом вытащил его из толпы, нашел своих комитетских… Короче, сдал он его. Конечно, из американского посольства подсуетились, вызволили Женьку, однако по настоятельной рекомендации Конторы он в тот же день улетел… Что в письме было, я не знаю. Леха твой язык за зубами держать умеет. Но, если разрешил тебе в Балчуг ехать… Наберись сил, подруга, прости Женьку, а то потом сама жалеть будешь и локти кусать. Это он только хорохорится, а, на самом деле, несладко ему было все эти тридцать лет.
Мы сидели под совершенно черным августовским небом, усыпанным мириадами звезд, прихлебывали ликер и молчали. И каждый знал, о чем молчит сидящий рядом…
За лесом заворчала гроза. Подул ветерок, пахнущий дождем. Пора было расходиться по домам.
– А твой-то где? – спросил Митяй.
– На Кубу улетел, прежние связи восстанавливать. Помнишь: «Viva Cuba! Viva Fidel!» – я вскинула кулак в приветствии, Митяй ответил мне тем же, как в далеком пионерском детстве.
«Слышишь чеканный шаг? Это идут барбудос! Песня летит над планетой звеня – Куба любовь моя!» – маршировали мы теми давними вечерами.
Мы пропели, и я улыбнулась. Митька нежно вытер мои глаза своими жесткими ментовскими ладонями и сказал:
– Пообещай, что реветь не станешь, а то я тебя знаю, у тебя слезы близко.
– Ага, – кивнула я.
Пока я убирала посуду, гроза грохотала все ближе к беседке. Она ходила где-то рядом, сверкала молниями, словно пугала. Внезапные порывы ветра сбивали поспевшие яблоки, и вскоре на коричневых плитках дорожки стали возникать маленькие темные пятнышки от дождевых капель.
Гроза поворчала еще немножко, сверкнула пару раз особенно ярко и ушла, оставив тихий дождик шуршать по шиферной крыше.
Я хотела немного почитать на ночь, но шелест дождя убаюкивал, глаза слипались. Чуть шевелилась тюлевая занавеска на приоткрытом окне, да иногда раздавался стук то ли яблока, то ли сливы, ветки которых нависали над крышей террасы. Ночь, уже достаточно прохладная, окутывала меня звуками и ароматами, словно укачивая в уютной колыбели. Но память, которую разбередил разговор с Митяем, подкидывала мне все новые воспоминания. Уже в полусне представилось мне то лето, когда уезжал Женька.
* * *
Ехать второй год подряд со стройотрядом мне не хотелось, и после сессии мы с Аллой, нашей общей с Женькой дачной подругой, рванули в Судак. Так захотела Алла, потому что я лично Крым не очень люблю, но спорить не стала. Судак, Гагра, Анапа – тогда мне было все едино.
Хоть в Волчехвостск, лишь бы подальше от Москвы!
Мои скорые сборы и отъезд напоминал мне прочитанные у Брэма красочные описания бегства доисторических животных от наступающих ледников. Мною руководило животное чувство самосохранения. А в голове стучало – бежать, бежать, бежать! Это было паническим бегством крестоносцев, оставшихся в живых после Грюнвальдской битвы. И, если быть совсем уж точной в исторических параллелях, я чувствовала себя тевтонским рыцарем, который, провалившись под лед Ладожского озера, примерзая к своим железным латам в ледяной воде, уже почти коснулся дна.
Вот такая история с географией.
Я бежала от самой себя, по юности лет не понимая, что от себя убежать невозможно.
Мама не хотела отпускать меня.
– Как это вы поедете одни? Две девчонки-пигалицы!
– Мама! Мне почти уже 20 лет!
– Двадцать! Какая прелесть! Один ненормальный женится на еврейке и уезжает в США, в то время как отец его лежит от этой новости с инсультом – другая бежит на край света!
Лучше бы она этого не говорила, милая моя мама. Потому что после этих слов я твердо решила, что уеду. Пусть даже мне придется идти пешком по шпалам до самого Крыма, если родители не дадут денег на поездку.
Но мы с Аллой все-таки уехали. Я заставляла себя не думать о том, что там происходит в Москве. Но отмахнуться от мучительных, изматывающих мозг и сердце мыслей мне плохо удавалось.
