Виктор не пел, он навис еще ниже над женщиной с челкой, которая тоже не пела, и тронул ее за плечо, втянув шоколадный запах духов:
– Хорошо едем, с ветерком…
Она посмотрела на него без удивления, смуглая, с длинной шеей, розоватой помадой рта и крупноватым носом-сапожком.
– Для нас перекрыли. Правительственная трасса, – мечтательно засмеялась.
– Народное правительство!
Она засмеялась снова, и в смехе ему послышалось что-то знакомое, как будто радиопозывные, код, позволяющий восстановить ее имя.
– Радио “Парламент”! – сказал Виктор, радостно находя решение. – Вы… Вы Татьяна Иванова?
– Нет, – она покачала головой. – Олеся меня зовут.
– Витя. Олеся, а вы тоже прорывались?
– Я?
– От “Октябрьской”!
– Я у зоопарка живу, всё в окне, вышла и пришла. Выходной сегодня. Так бы я сейчас на работе была. Я в самые первые дни приходила, когда оцепления еще не было.
– За идею, да?
Она вскинула на него недоумевающие яркие агатовые глаза.
– Вы за идею какую-то, правильно? – терпеливо объяснил Виктор.
– А… Я за интерес! Интересно всё самой увидеть! История все-таки… И много тут, конечно, людей хороших… кому не всё равно…
– У вас голос очень знакомый. – Виктор даже причмокнул. – Вы точно ни на каком радио не работаете?
– Да откуда? На бензоколонке я работаю. Объявляю в микрофон кому сколько литров. Вот голос и сделался, как на радио.
“Похожа на Ленку чем-то, – подумал Виктор. – Глазами, что ли?”
Песня оборвалась, автобус поехал медленнее, перестав сигналить, все, толкаясь, припали к окнам, за которыми в сизом дыму ползли бэтээры, плотно усиженные солдатами в черном с серыми пятнами камуфляже – в черных масках-чулках до ноздрей, в касках-сферах, с автоматами и ручными пулеметами. Бэтээров было восемь. В автобусе замолчали, молчали и на броне.
– За кого, ребята? – заливисто крикнул кто-то.
Снова общее молчание.
Высокий парень рядом с Виктором чертыхнулся и, высунувшись по пояс, отчаянно замахал красным полотнищем.
Солдаты на бэтээрах согласно замахали руками.
– Наши! – пролетело по салону.
– Наши! – закричали, высовываясь наружу, размахивая руками и флагами.
Один бэтээр, отделившись от колонны, зашел слева и пополз почти впритирку.
– Охраняют, – предположил стариковский назидательный голос.
Виктор отхлынул к другому краю и увидел в проеме, как солдат на броне, направляя дуло, подбросил вверх средний палец – фак!
В воздухе вдруг пожелтело, позеленело, попрохладнело; еще светило сильное солнце, но стал ближе вечер.
– Ну что, наши? – смешливо спросила Олеся, сидевшая на месте.
Он промолчал, не зная ответа. Колонна бэтээров унеслась вперед, оставив горький хвост дыма, а в автобусе снова запели. Теперь – про белых журавлей.
Виктор стал думать о том, что скажет, когда попадет на телевидение. Он обратится к Лене. Он скажет: “Обращаюсь к своей жене. Лена, ты мне не верила…” Нет, или лучше ее слегка припугнуть: “Леночка, вот видишь, теперь ты знаешь всю правду. Теперь по телевизору говорят то же, что и я. А ты мне хамила”. Нет. На всю страну так нельзя. А как? Надо отрепетировать, выучить заранее речь. Возможно, каждому желающему дадут по одной минуте, и надо суметь уложиться.
Свернули на проспект Мира.
– Мы едем, едем, едем, – зажурчал сладкий голосок бабуси.
– А куда приедем? – вздохнул себе под нос высокий парень, красный флаг лежал накидкой у него на плечах. – Мне еще сына растить…
– Сколько вашему? – спросила Олеся.
– Два, – сказал парень.
– Моему пять.
– Дома один остался? – спросил Виктор.
– У отца по выходным.
– В разводе? – уточнил он.
– Да, – она подняла голову и, разглядывая его любопытными глазами, почему-то добавила: – Что, тоже?
– Ага, – вырвалось у него, и сразу подумал: “Зачем я наврал?”
– Дети есть?
– Дочка.
Автобус прильнул к тротуару и остановился.
– Народ! Пить охота! А мне еще обратно! – заорал от руля потный толстяк.
Он открыл все двери, вывалился из кабины и опрометью побежал к магазину-стекляшке.
– Взять что-нибудь? – спросил Виктор.
– Чего, шампанского? – спросила со смешком Олеся.
Виктор вошел в стекляшку, где человек десять столпились у прилавка, за которым улыбался зубасто-щетинистый кавказец и говорил с таким акцентом, как будто слова застревали в его зубах:
– Угощайтесь… Берите, берите… За Советский Союз выпить надо…
– Спасибо, товарищ! – Водитель, зайдя за прилавок, открыл холодильник и вытащил бутылку боржоми. – Верну тебе долг после победы!
– На здоровье! – продавец сиял улыбкой, словно боясь погасить ее хоть на секунду. – Я сам, сам! – удержал он жестом норовивших зайти за прилавок следом.
– Вон, “Распутина” давай! Подмигивает! – попросил мужчина в зеленом прорезиненном плаще.
Продавец достал бутыль, но, уже передавая, потянул на себя и шлепнул пятерней по прилавку, всматриваясь куда-то поверх голов, в то время как улыбка его начала становиться неласковой и злорадной.
– Э! Э! – Он прижал бутыль к груди, продолжая глядеть куда-то. – Цену для кого пишут? Цену смотри, плати!
Виктор обернулся. Позади автобуса остановился милицейский уазик со сверкающей голубой мигалкой.
– Э! – повторил продавец уже удивленно, и бутылка стукнула о прилавок.
Из машины выбрался казак с окладистой бородой, в папахе, поводя по сторонам охотничьим ружьем.
Продавец спрятал улыбку и исчез в подсобке.
Народ, зайдя за прилавок, принялся разбирать с полок и из холодильника что нужно. Виктор взялся за шампанское, но, передумав, – жажда, по примеру водителя вынул две минералки.
Когда вернулись к автобусу, на проспекте показалась демонстрация, густо валившая с Садового. “По-бе-да!” – донеслось звонкое, как будто тысячи первоклашек читали по складам. Он протиснулся к Олесе, поехали дальше.
– Попей, штука полезная, – протянул бутылку, перечислив наизусть: – Калий, кальций, кремний, магний, натрий, сера, хлор…
– А ты, наверно, человек ученый? – приложилась, на горлышке зарозовел ободок.
– Был… Был когда-то. Откуда знаешь?
– Взгляд у тебя больно серьезный!
Виктор отпил и задержал колючую воду во рту.
…Лена пританцовывала у телевизора, то и дело сжимая кулак перед экраном.
– Подлец! – вскрикнула она, когда показали стоп-кадр с перекошенным Руцким, и Таня в который раз вздрогнула, понимая, что это не про него одного. – Тварюга!
– Белодомовцы в оскорбительной форме прервали переговоры с представителями президента, проходившие в Даниловом монастыре, и пообещали, цитата: “К утру вас всех повесим”. – Ведущая проглотила комок, который сразу отразился в ее глазах, ставших еще стекляннее. – Есть информация, что уже начались расстрелы арестованных милиционеров, захвачено несколько экипажей скорой помощи. Врачи, взятые в заложники, успели передать просьбу о спасении. В настоящий момент в Останкино продолжают стягиваться толпы погромщиков во главе с так называемыми полевыми командирами. По последним сведениям, полученным с места событий, генерал Макашов пообещал убить всех находящихся в здании журналистов.
Лена закружилась по гостиной, смахнула со шкафчика пустую голубую вазу, которая при падении издала равнодушный звяк.
– Цела, – сказала Лена, быстро поднимая вазу с пола; и тут же выпало донце и немедленно разбилось на несколько мелких осколков.
– Мам, я уберу, – Таня присела над стекляшками и принялась осторожно перекладывать их на ладонь.
– В эти минуты в Москве на Тверской улице возле Моссовета собираются граждане, готовые защитить демократию и избранного народом президента Ельцина. – Голос ведущей стал строже, по экрану побежала паническая рябь, как будто в студию попал снаряд. – Все, кому дорога Россия и будущее наших детей, идут на Тверскую. Не отдадим фашистам страну.
– И я поеду! – Лена замерла, исполняясь решимости. – Точно, поеду! Прямо сейчас на поезде поеду…
Таня сдула осколки с ладони на шкафчик рядом с вазой-инвалидом и подскочила к матери:
– Зачем?
– Затем!
– Мама!
– Что?
– Не бросай меня!
– Одному папаше можно? Я тут сиди, а он вон что воротит…
– Это не он, мам.
– Как не он? Он! Он с такими же… Доидиотничались! Войну устроили…
– Мам, я с тобой тогда!
– Сиди тут!
– Почему? Мам!
– Мала еще. У меня всё равно завтра работа утром. От Моссовета до аварийки – десять минут.
Лена переоделась, подкрасилась, спрыснулась духами, всё заняло две минуты, и прощально заглянула в гостиную уже в куртке и сапогах. Дочь сидела на стуле и неотрывно смотрела в телевизор глазами, подслеповатыми от навернувшихся слез.
– Рыжик, ложись пораньше. Завтра в школу. Утром позвоню. Будь умничкой!
Она вышла в закатное пространство. Было таинственно и тихо, а от земли как-то молодо и смело пахло сошедшими на нет грибами. Далеко в небе пролетела с возмущенным криком стая журавлей. Всю дорогу до станции, в электричке, вокруг которой золотилось, синело, серело, и потом в метро Лена чувствовала себя встревоженной, но окрыленной, словно спешила на свидание.
