Лодочник, как мы и договорились, ждал меня на берегу. Когда я шла обратно по безлюдной степи, как будто обрывающейся в море, у меня возникло ощущение, что я иду где-то по самому краю земли, и на секунду мне показалось, что ничего и никого больше на свете нет – только я, чистейшее море, сливающееся у горизонта с розово-золотым закатным небом, и сильный ветер, несущий золотистые облака. И этот пустынный берег, «где ветры пели и века», как вдруг пронеслась у меня в голове чья-то строчка.
Надо сказать, что неожиданное появление денег и моего личного счета, в существование которого я не сразу, но поверила, заметно повлияло на мое мироощущение. Я совершенно спокойно заплатила лодочнику запрошенные им немалые деньги и нисколько не расстроилась. Может, конечно, это оборотная сторона моей бедности, привычной бедности, – абсолютное равнодушие к деньгам. Особенно здесь, в этом краю, хранящем следы ушедших столетий и других цивилизаций – маленькие слоны, большие люди… – ценность денег кажется смешной.
Да, есть у меня теперь эти деньги. И применение им уже нашлось – Вадик Хисейкин тут же потребовал их себе, и, скорей всего, он их получит. А даже если не потребовал бы… Я точно чувствовала, что ни вещи, которые я могла купить на них, ни даже новая квартира никак не помогут мне ощутить себя, скажем, любимой. Или перестать бояться за родителей, за каждый оставшийся им день. Или махнуть рукой, а проще говоря, плюнуть на Ийку, сказав: «Выросла – и ладно!» и благоденствовать, не думая, где она, с кем и как теперь живет.
Я думала, что не переживу эти дни до отъезда, но, как ни странно, благодаря экскурсиям и поездкам, время пошло довольно быстро. Знакомиться со мной больше никто не пытался – ни латиноамериканцы, ни французы, ни наши. Хотя я настолько никого вокруг не видела, что, если кто-то и делал попытку обратить на себя мое внимание, я этого просто не заметила.
Я дала себе обещание не звонить Кротову, зря его не дергать и не подгонять. Хорошо, если он действительно хотя бы попытается что-то сделать. Единственное, я позвонила ему на следующий день после нашего разговора, сказать то, что не успела сказать в прошлый раз.
– Да, Саша, – ответил он так, будто мы только что расстались.
Я тоже не стала здороваться, и мне казалось, что все это время мы были рядом – со вчерашнего звонка.
– Я забыла сказать. Хисейкин требует денег за то, чтобы выпустить Ийку. Они у меня есть, вы не волнуйтесь.
– И много он требует? – вздохнул Кротов.
– Ну… прилично. То есть… у меня случайно как раз такая сумма появилась. Я готова отдать ему любые деньги, лишь бы они с Мариной забрали заявление из полиции. Но… можно, чтобы Ийку выпустили побыстрее? Не дожидаясь, пока я прилечу и дам денег… Вообще я думала, что можно перевести ему деньги на счет…
– Не стоит. Лучше, если уж соглашаться, то живыми деньгами, со свидетелями, пусть скажет что-то, мы это запишем на камеру, чтобы потом не отпирался…
– Вряд ли Вадик на это пойдет.
– Я понял, Саша. Ладно, решим. Никаких поспешных шагов не делайте. Если что надумаете – позвоните сначала мне, чтобы мы с вами в одну сторону шли, хорошо?
– Хорошо, – вздохнула я.
– Все будет хорошо, не волнуйтесь, – ответил Кротов, и мне вдруг захотелось, чтобы он опять говорил со мной на «ты». Я незаметно для себя тоже мысленно стала звать его на «ты».
– А… вы уже…
– Пока рано говорить о чем-то, – даже не дал мне спросить Кротов.
– Ее не выпустят?
– Я занимаюсь вашим делом, Саша. Поверьте.
Слова прозвучали настолько отчужденно, что я не стала продолжать расспросы.
– Я видел Ийку, – добавил Кротов. – Она… держит себя в руках, скажем так. Не переживайте.
– Хорошо. Я позвоню.
– Да, конечно. Больше не могу говорить, простите… – И он отключился.
Вот в тот момент я и решила, чтобы не озвереть от неизвестности и одиночества, посмотреть в оставшиеся дни как можно больше достопримечательностей и древних памятников. И была абсолютно права. Время полетело быстрее, но когда подошел день отъезда, мне показалось, что прошло не три дня, а как минимум десять – так много я успела увидеть за это время. В один из дней мне звонил профессор Пьер-Франсуа Дюкло и попытался в игриво-шутливой форме опять пригласить меня на ужин, но тут уж я наотрез отказалась. Авантюристка, живущая, как выяснилось, внутри меня, была уже вполне удовлетворена приключениями, а я нормальная в ужасе отмахнулась: «Еще не хватало!»
Я догадывалась, что нужно позвонить подружке Ирке и сказать, что я раньше улетаю. Ведь не подводить же ее – Филимон наверняка придет нас встречать. Она должна подготовиться, объяснить как-то ему, почему прилетела одна, без меня.
Я все оттягивала и оттягивала момент, дождалась до самого вечера и с тяжелым сердцем набрала номер. Сообщение я решила не посылать, боясь, что Ирка может его и пропустить.
Она долго-долго не брала трубку. Я снова набрала номер и опять очень долго ждала. Наконец услышала милый мурлыкающий голос:
– Алё-о…
Наверно, номер не определяется и Ирка, на всякий случай, прибежав и схватив телефон, сначала отдышалась, а потом ответила, почти уверенная, что звонит бдительный Филимон.
– Ирка, это я. Привет.
– Сашуня! – как будто обрадовалась Ирка и сразу заговорила нормальным голосом: – Ты как? Ну, что же ты не звонишь, а? – И, не давая мне опомниться, затараторила: – А я, представляешь, в самый первый день уронила телефон в бассейн… У тебя есть бассейн? Должен быть. А у нас… то есть у меня тут такой роскошный бассейн… Ну вот, уронила, он не работал несколько часов, просыхал… Я думала – уже все, конец… Но потом заработал, а в память попасть никак не получается. Сим-карта намокла, наверно… Понимаешь? А я телефон-то твой мобильный наизусть не помню! Набираю же всегда тык-мык по кнопкам… Ну, ты представляешь! У тебя все хорошо?
Я секунду помедлила:
– Да. Все хорошо. А у тебя?
– И у меня! – Ирка засмеялась. – Сашунь… Ведь ты же меня не выдашь? Что я захотела… побыть чуть-чуть в одиночестве, а?
– Нет, конечно, не выдам, – сказала я как можно спокойнее, чтобы Ирка поняла и успокоилась.
Я, действительно, выдавать ее Филимону уж никак не собиралась. Есть где-то в мире хорошие и добрые мужчины, заботливые, надежные, верные, которые были обмануты и брошены коварными красотками, но я таких не встречала. А встречала других, и мои подруги и соседки тоже встречали совсем других, и мамы моих маленьких пациентов, и дочки подруг моей мамы… Поэтому Филимона, оставившего первую жену, с которой прожил двадцать пять лет – не из-за Ирки, нет, просто потому, что ему надоел мир старой женщины, с ее болезнями, ревностью, неуемной заботой о внуках – мне нисколько не было жалко. Раз Ирка так решила – ее право. И как я отчетливо понимала – Филимон пока не беспокоился, потому что мне ни разу не звонил. Про намокший телефон Ирка, разумеется, наврала. Но ей ведь было ужасно неудобно передо мной, это понятно.
– Я тебя так люблю, Сашуня! – проворковала Ирка.
– И я тоже тебя люблю, Ирка. Поэтому и звоню. Я завтра улетаю.
– Как?! Ты что? Почему? У тебя что-то не в порядке? Ты заболела? Упала? Или в гостинице не понравилось?
– Ирка, я не упала и мне все понравилось, все хорошо. Но мне срочно нужно в Москву. У меня проблемы с Ийкой.
– Что случилось?
– Я не буду говорить сейчас об этом, – как можно мягче, но категорично сказала я.
– Да? Ты на меня обижаешься…
– Нет. Уже нет. То есть… Вообще не обижаюсь. Я хорошо провела время, спасибо тебе. Я позвонила предупредить тебя, чтобы ты заранее придумала, как объяснить Филимону, почему ты прилетишь одна. Когда что-то придумаешь, позвони или пошли сообщение, чтобы я была в курсе и подтвердила твои слова. Пока!
Положив трубку, я вдруг поняла, что говорила абсолютную правду. Я ведь действительно хорошо здесь отдохнула. Столько всего увидела, говорила только на английском и с большим удовольствием, пообщалась с такими разными людьми. Помогла маленькому Тонино выплюнуть попавший в дыхательное горло сухарик и жить дальше…
И еще – я узнала что-то необыкновенное, тайное, о существовании чего и не подозревала, бегая с утра до вечера по коридорам поликлиники и подъездам одинаковых домов в Строгине. Есть теперь такое место на земле, о котором я буду думать, когда мне станет одиноко. Когда я шла к катеру, одна, по пустынной дорожке на острове Гозо, мне не было одиноко. Я была одна, но чувствовала себя частицей огромного мира, безграничного, живого, меняющегося каждую секунду и вечного. И как будто границы моей собственной жизни в тот миг размылись, и я понимала что-то такое, чего не понимала никогда раньше…
И я буду это вспоминать в темные ноябрьские дни, когда подует холодный ветер с дождем и день будет кончаться в четыре часа. Я буду вспоминать пронзительно-зеленое море у берега Сицилии, черный дымящийся кратер, теплую землю под ногами, подогретую живым и беспокойным нутром горы, неожиданные березки, толстые, кряжистые, растущие по склонам вулкана в окружении низкорослых сосенок, нашу поездку с веселым и обстоятельным Спитаре, потомком госпитальеров, узкие улочки Мдины с яркими раскрашенными ставнями домов и каменных святых с ободранными носами, стоящих на углу жилых двухэтажных домов, закрытые балконы, похожие на старинные комоды с желтым витражным стеклом, хранящие давно забытые семейные тайны… Буду вспоминать разноцветные рыбацкие лодки с глазами Осириса на носу, пахнущий морем и апельсинами местный напиток Кинни, веселыми ледяными пузырьками щекочущий горло, как будто говорящий: «Смейся, Саша! Ты, кажется, совсем разучилась смеяться за последнее время. А беды очень не любят смеющихся людей!» И еще то непривычное, прекрасное ощущение свободы, возникшее у меня во время моих маленьких путешествий по мальтийским островам…
