– Влезай, влезай, давай, – сказала она очень радостным, очень веселым тоном. – Пасха на столе и кулич. Есть будем, разговляться.
Я тут же спрыгнул с подоконника в комнату и, шаг шагнув, подошел к столу. На нем стояли два предмета, которых ранее – до того, как я вылез через окно на улицу – не было тут. Первый предмет мне уже был знаком – это кулич, раз-не раз, точно не скажу, виденный мной и бывший для меня лакомым кушаньем. Второй предмет я видел впервые. Внешне он казался несъедобным. Он представлял собой, как я бы сейчас сказал, четырехгранную деревянную пирамиду, при исследовании на всех гранях которой было запечатлено по одному деревянному, выпуклой формы божественному кресту. (Гигиенические подставки под кулич и пирамиду (например: глубокая тарелка под кулич, широкая неглубокая – под пирамиду), безусловно, были, но я их, видимо, как не впечатлявшие, не запомнил).
Не понимая, как можно есть, употреблять в пищу деревянное изделие, четырехгранную деревянную пирамиду, я озадаченно молчал.
Сделав мне, так сказать, первую половину сюрприза, бабушка, тоже подойдя к столу, стала осуществлять вторую его половину. Легко и вместе очень аккуратно она принялась поочередно отделять друг от друга все четыре деревянные грани пирамиды, которые оказались ничем друг с другом не соединенные, как-то: не сбитые между собой, например: гвоздиками, не связанные как-нибудь бечевкой, шпагатом и т. д. После этого действия передо мной предстала опять пирамида, по форме – оттиску абсолютно точно такая же, что и первая, так сказать, разборная. То есть, первая, разборная, пирамида была для второй – в умелых, опытных руках – формой. Эта вторая пирамида была уже съедобная – из творожной массы желтого цвета с изюмом. Как я тотчас догадался, это и была пасха. И мы с бабушкой стали ее есть, а также и кулич, – «разговляться».
Здесь следует сказать об отношении к религии этой моей бабушки, бабы Клавы. – Ни икон, ни церковных книг в ее комнате не было, и чтения молитв ею, бабушкой, я свидетелем никогда не был; не видел, не слышал я и о таком факте – чтобы она когда-нибудь ходила в церковь. Но может бабушка была скрытно, тайно, молча верующей в атеистическом тогда государстве, раз пасха, эта творожная масса с изюмом, была приготовлена бабушкой – для праздника Пасхи – в отчетливо культовом виде?..
Прибавлю: ну а по сравнению с бабушкой, несколько пожилых женщин ее двора были, явно верующими и, в частности, в праздник Пасхи открыто ходили в церковь. Это было заметно по однотипным узелкам в их руках, с которыми они в такой день, обычно поодиночке, уходили в первой половине дня со двора, а через какое-то время возвращались с ними же назад. Одни из этих женщин несли по одному узелку, другие по два: по одному в каждой руке. Узелки эти их были из марли или белой легкой материи. В первых /из марли/ очень хорошо просвечивали-просматривались куличи, покоившиеся на гигиенических подставках, тарелках.
Ребята из бабушкиного двора тоже бывали в этот день наблюдателями, происходившего во дворе, так выражусь, микрорелигиозного движения, при этом радостно, весело говоря друг другу:
– А вон такая-то пошла «святить» кулич. А вон – такая-то /назывались фамилии или имена этих пожилых верующих женщин, понятно, с прибавлением к именам: «тетя… или же баба…»/.
– А вон и моя бабка тоже пошла, – говорил дальше кто-нибудь из ребят.
– А твоя бабка, – таким же грубым тоном, ради любопытства спрашивал меня кто-нибудь из них, – ходила – пойдет?
– Не знаю, – озадаченно отвечал я. И мне тогда, помню, было неловко как-то, даже отчего-то стыдно, что моя бабушка не входила в компанию, явно верующих, пожилых женщин ее двора.
Однако пора возвращаться к временно оставленному, подробному описанию бабушкиного, бабы Клавиного жилья. Ну и, чтобы закончить в принципе речь о тогдашнем Сиротском переулке, – добавлю следующее. Когда я стал постарше, то этот переулок, в зимнее время года, был для меня и некоторых других детей, почти что катком, потому что вся или почти вся проезжая часть переулка, где у нас и был «каток», представляла собой, сильно спрессованный колесами автомашин, снег. Иногда дворники чистили до асфальта скребками оба тротуара переулка, но проезжую его часть этими скребками – никогда. Химической же уборки снега и льда /посыпание дорог солью и другими специальными веществами/ тогда, видно, не существовало, не было изобретено. «Каток», уточню, был далеко не гладкий: в небольших ухабах и неровностях, сделанных, проезжавшими тут от случая к случаю, автомашинами. Когда последних в поле зрения не было /частенько, две-три и т. д. минут/, то я лично на своих коньках «снегурках» весело бегал, как умел – мог, прямо посредине проезжей части переулка. Первоначально эти детские коньки, изображавшие в своем, так сказать, носке крупную запятую, прикреплялись мной к валенкам; прикреплялись всякий раз перед катанием на коньках /чуть ниже – попытаюсь вспомнить как?/. Потом, вскоре, коньки эти, предположу в мастерской, твердо, жестко, с помощью заклепок посадили на ботинки. И коньки сразу приобрели настоящий, современный и, я так думаю, богатый по тем временам, вид; богатый, потому что у знакомых и не знакомых мальчишек, которых я вокруг себя видел, были еще не один год потом коньки, так сказать, по старой, бедной моде, прикреплявшиеся к валенкам /о тогдашних девочках я как-то не помню, на чем, на каких коньках они катались/.
Теперь вспомню свои первые смешные коньки, прикреплявшиеся к валенкам. Каждый из моих коньков, в этом ничем не отличаясь от каких-нибудь прочих коньков, имел две достаточно широкие металлические опоры – бóльшую, под переднюю часть ступни, и меньшую, под заднюю, так сказать, пяточную. К каждой из этих – в сумме четырех – опор, из-под низа их, привязывалась – прикреплялась достаточно прочная веревка; привязывалась – прикреплялась не одним, а поочередно двумя своими концами, так, чтобы визуально могло получиться довольно просторное веревочное кольцо-хомутик. В таком виде коньки уже были в целом пригодны к пользованию; пригодны – так долго, как долго веревки и узлы этих веревок могли далее выдерживать катание на данных коньках. Теперь оставалось надеть коньки на ноги, то есть на валенки, просунув валенки в веревочные кольца – хомутики коньков. А потом с помощью деревянных палочек, просунутых в эти кольца-хомутики /по одной на каждое кольцо-хомутик; палочке, своими двумя размерами, похожей на толстый карандаш/, – поочередно прикрутить покрепче к валенкам каждое из этих колец-хомутиков, да и, прикрутив, зафиксировать, застопорить тут же деревянные палочки от обратного раскручивания; зафиксировать – застопорить, подсовывая – самое простое – один из концов каждой палочки под веревочное кольцо – хомутик, ею же, этой деревянной палочкой, только что прикрученное к валенку. Сработав так, можно было приступать к катанию на коньках. Однако надежности подобных прикруток веревочных колец-хомутиков к валенкам – отнюдь не всегда хватало на одно полное катание. Не редкость уже через несколько минут коньки начинали вихлять, болтаться на валенках; или еще хуже того, вообще слетали с них, от неожиданного раскручивания веревочных колец-хомутиков. И надо было снова таким же опять способом прикручивать коньки к валенкам.
И еще хочется сказать о Сиротском переулке. Поскольку ни в нашей семье, ни в семье бабы Клавы и деда Ивана, ни в семьях знакомых мне мальчишек не было дома, по крайней мере, до 1956-го года, телевизоров /вообще тогда довольно мало кто их и имел/, то с наступлением темноты я – один или же вместе с мальчишками – любил иногда вглядываться, бывая в гостях у бабы Клавы, в глубину одного из окон тогдашнего телецентра. В глубине этого окна, а оно находилось на 2-ом этаже того из корпусов телецентра, который /корпус/ фасадом или какой-то другой своей частью выходил в Сиротский переулок, ясно наблюдался «Голубой экран». Впрочем, телевизор ли то был или какое-то техническое устройство, сильно напоминавшее собой телевизор, – неизвестно. Ведь объект моего – нашего с ребятами любопытства – «Голубой экран» обнаруживался только с расстояния приблизительно сорока метров; стоя в переулке у дома бабушки или же находясь внутри бабушкиной комнаты, – только отсюда, с такой дистанции, был виден он.
Предположительно транслировавшееся, зримое на этом, надо сказать, стандартном, не громадном экране, изображение менялось с той или иной частотой – скоростью, однако какое точно оно, это изображение, было – понять с такого расстояния, было невозможно. Но я – мы с ребятами – были, помнится, довольны и этим, – что хоть в таком виде наблюдаем предположительно телеизображение, телевизионный экран.
Ну а теперь, мысленно развернувшись на 180 градусов, начну свое движение – также мысленно – сперва по кухне бабушкиной коммунальной квартиры, поскольку комнату бабушки я уже вроде всю описал.
