тощего кошелька десять злотых. — И еще Степан мне за кафтан рубль должен. Это хорошие деньги!
— Мы теперь богачи! — смеется Лея.
— Ента, — говорит Хаша, — а давай-ка, милая, приберем в доме к празднику.
— Давай! — соглашается Ента.
— Я тоже вам помогу, — добавляет Лея.
И три сестры дружно берутся за уборку. Рассказывают о большом городе, и смеются, и веселятся.
А Лейба слушает, смотрит и глазам не верит.
*
Пейсах у Лейбы отмечают на широкую ногу.
В первый день после обеда три дочки, сытые, нарядные, отправляются на прогулку. На улице стоят женщины.
— Что это за девушки?
— Да это же Лейбины «рты».
— И правда. А я и не узнала.
— На заработках так преобразились, — смеется одна.
— Отъедаются на Пейсах, вот и тихие, — поддерживает ее другая.
— А что же вы думаете? — уже серьезно говорит первая. — Когда люди сыты, чего им ссориться? А этим весь год есть нечего, вот и ругаются на чем свет стоит.
— Все из-за бедности, — вздыхают женщины.
А сестры невдалеке от местечка сидят на изумрудной травке, вспоминают большой, прекрасный город и воркуют, как три голубки.
*
Так продолжается до конца Пейсаха.
Но с первой черствой буханкой хлеба, которую после праздника достают с чердака, в дом Лейбы возвращаются ссоры и проклятия.
Кошка, Трещотка и Старая Дева опять не могут поладить друг с другом, и ругаются, и царапаются…
А Лейба опять вздыхает на святом языке:
— Горе от таких дочерей!..
1909
Величайшие еврейские историки ломают голову, что представляли собой еврейские монеты тех времен, когда наш народ жил в своем независимом государстве. Есть даже гипотезы, что у нас были свои монеты еще во времена праотца Авраама. Но я не хочу забираться так далеко. Я же не историк и не археолог, но сам могу засвидетельствовать, что свои монеты у евреев были, причем в изгнании. Они существовали лет двадцать назад во многих местечках, ходили наравне с монетами государственного казначейства и были так же действительны. Их даже подделывали, за что общины сурово карали.
Их изобрели, потому что в голодные годы, когда все очень дорого, из местечка в местечко бродили целые толпы нищих, а подавать хлеб было жалко. Маленький кусочек стоил копейку, а давать вместо хлеба деньги — тогда наименьшая монета была полгроша, в тяжелое время для местечковых евреев это была слишком большая сумма. И вот из-за тяжелого экономического положения, как теперь выражаются ученые, придумали монету под названием «прута» [69].
Она стоила одну восьмую копейки, то есть четверть гроша, и представляла собой маленький жестяной квадратик, на котором стояли буквы «цадик» и «ламед», что значит «цдоко леаниим» — «пожертвование беднякам».
Поначалу, когда эти монеты только появились, нищие поднимали крик, дескать, что за чушь? Они хотели хлеба, потому что хлеб, как говорится, всему голова, особенно в голодный год. Некоторые, самые упрямые, вообще отказывались брать пруты, и если бы все нищие договорились между собой, может, пруты вскоре исчезли бы — против мира бедняков не пойдешь. Но и у нищих есть своя аристократия, которая не любит таскать тяжелую суму. Аристократы, как известно, люди ленивые. И этим аристократам пруты как раз понравились: сколько ни подадут, все в карман поместится.
Казначейство, где чеканились пруты, располагалось в синагогальном дворе, а казначеем стал меламед Зорах, такой старый, что он уже не мог учить детей и общине пришлось дать ему хоть какую-то работу… У старого меламеда дом всегда был полон бедняков и хозяев: первые приходили поменять пруты на настоящие деньги, а вторые — на настоящие деньги купить пруты. Иногда суровому старику очень хотелось конфисковать квадратную жестяную монетку.
— «Цадик» не такой, как надо, — хрипел он сердито. — Не той формы!
Он готов был поклясться, что прута фальшивая.
— В ад попадете, жулики! — пугал он нищих.
Но даже такие якобы поддельные монетки ему все равно приходилось принимать. Ссориться с нищими было опасно, они тогда представляли собой серьезную силу и запросто могли отобрать у него место казначея.
Осенью, когда улицы местечка превращались в болото и к казначею становилось не попасть, хозяева и хозяйки сами покупали у бедняков пруты: восемь прут за одну копейку.
А потом, когда прут стало больше, чем денег у местечковых хозяев, их и стали использовать вместо денег. За две пруты можно было купить в лавке пару луковиц, или горстку соли, или еще какую-нибудь мелочь. А какая разница? Теперь пруты в ходу не только у нищих, но и у лавочников.
Так за осень в местечке скопилось огромное количество прут. А денег осталось совсем мало, потому что часто нищие, поменяв пруты на настоящие деньги, уходили в другие места. И в один прекрасный день хозяева заметили, что у них слишком много этих самых прут. Только-только началась весна, таял снег, дороги превратились в кашу, и нищие в местечке не появлялись. Побежали к Зораху, и оказалось, что он может поменять едва ли половину прут, которые ему принесли, а больше в казначействе денег нет.
Женщины стояли, опустив голову и не зная, что делать.
Но Зорах их успокоил:
— А вы, хозяюшки, никому не рассказывайте. Вы же на пруты можете в любой лавке купить что угодно, а после Пейсаха, даст Бог, дорога просохнет, нищие вернутся, и все будет хорошо. Пруты — деньги как деньги, чем больше их у вас, тем лучше. А нищие, даст Бог, появятся после Пейсаха, непременно появятся.
И успокоенные хозяйки разошлись по домам.
Пруты переходили из рук в руки. За восемь прут можно было купить к Пейсаху пучок хрена, причем даже у крестьянок: они тоже считали, что пруты — деньги как деньги.
Ведь и правда, какая разница, если их берут в любой лавке? Не все же знали, что казначейство обанкротилось, а те, кто знал, предпочитали об этом помалкивать.
1911
Все называли меламеда Хаима не иначе как Иовом.
У него была больная жена, кашляла, как из пустой бочки. Если бы этот жуткий кашель услышал какой-нибудь новый, незнакомый человек, точно перепугался бы, подумал, что она вот-вот Богу душу отдаст. Но Хаим всегда спокойно, хладнокровно выслушивал эту «музыку сердца»: знал по опыту, что, прокашлявшись, жена опять будет «здорова» и к ней вернутся силы орать и пилить его, что он ей мало денег приносит.
Хаим и сам «довольно слаб здоровьем», как он выражается. Но по нему это не так заметно, он же все-таки мужчина, а не
