которое, казалось, отдается во дворе эхом «Хлеб! Хлеб!», Довид Фейгин продолжал размышлять, думать, что можно продать, чтобы поесть. Думал, пока мысли не начинали путаться, мельтеша в голове: «Пиджак… Брюки… Ботинки, рубашку… Монокль…» В полном отчаянии Довид лежал, уткнувшись лицом в жесткую подушку, пока старьевщик не заканчивал во дворе свой концерт.
И тут же появлялся другой старьевщик — другой певец — и голосом заправского кантора, напоминавшим Довиду о родительском доме, заводил свою песню, которая, кроме Фейгина, никого не волновала, а Фейгин опять начинал раздумывать, что бы продать, пока ему не пришла в голову мысль: «Жилет!»
— Старое берем! Старое берем! — раздавалось во дворе.
«Жилет! Жилет!» — звучало в голове у Довида.
Но он не мог решиться на такой поступок. Все колебался, обойдется он без жилета или нет. Правда, Фейгин помнил, что его дядя никогда не носил жилета. Но дядя был меламедом, он смотрел на мир с другой точки зрения: мир — всего лишь прихожая. Фейгин считал иначе: однова живем. Да хоть бы и прихожая, в ней тоже надо выглядеть прилично. Вот он и мучился вопросом, можно ли без жилета оставаться человеком. До двадцати пяти лет дожил, но ни разу не видел человека без жилета. Ну, разве что тех, кого мир отверг, растоптал и выбросил. Фейгин боялся не на шутку. Опасно, очень опасно! Ведь он еще хочет побороться, добиться чего-нибудь. Есть у него мечта: влюбиться в девушку с грустными глазами, бледными щечками и чтобы обязательно в очках. Он никогда ее не бросит, они всю жизнь будут вместе. Но ему кажется: стоит продать жилетку, и мир сразу его отвергнет, растопчет и выбросит. Раз, и кончился Довид Фейгин! Ведь у него жилета нет! И ничего из него не выйдет.
И он опять и опять пытается найти компромисс. Да, без жилета — это не то. В мире так заведено, что человек должен носить брюки, жилет и пиджак, но кто узнает, что Довид Фейгин, бедный учитель, который уже месяц голодный ходит, не носит жилета? Недаром наши предки предусмотрели, или пророчество было, что придут тяжелые времена, когда учителя останутся без уроков и должны будут жилеты продавать, и изобрели пуговицы. Застегнулся — и порядок! Правда, у этого способа есть один недостаток: Довид — человек рассеянный, задумчивый. Нет хлеба — думает о хлебе. Пошлет Бог пищу — насытится ненадолго и начинает думать о женщинах, о любви и прочих замечательных вещах, про которые в народе говорят и в книжках пишут. И может случайно расстегнуть пиджак, и весь мир узнает ужасную тайну, что у Довида Фейгина нет жилета.
Эта мысль удерживает Довида. Чтобы взять на себя ответственность всегда ходить застегнутым, надо быть обеспеченным человеком, ни о чем не тревожиться, не заботиться о том, чего поесть, чего попить. С другой стороны, Довид не раз видел на улице молодых людей, причем больших франтов, без жилетов и в расстегнутых пиджаках. Но, опять же, они были в таких особенных рубахах, и на брюках у них особенные, очень широкие пояса, а Довид не может похвастаться ни чистотой рубахи, ни поясом. Для его рубахи и даже «белой» манишки как раз нужен жилет, застегнутый на все пуговицы. Что касается пояса, то это просто веревка, с которой уже случались неприятности. Она лопалась прямо посреди улицы, и Довиду приходилось убегать куда-нибудь во двор, чтобы привести костюм в порядок. Вот откуда на «поясе» несколько узелков, правда, в последнее время он не подводил.
В общем, ходить в жару без жилета — не преступление, Довид сам таких видел. Ну, хорошо, он будет всегда застегивать пиджак, будет об этом помнить, а если даже произойдет неприятность — со всеми бывает — то все равно беда невелика, раз есть люди, причем большие модники, которые не носят жилета.
И в конце концов Довид Фейгин решил его продать.
*
Решить-то решил, а дальше что? Конечно, это его собственность, он имеет полное право ходить с ним по улицам и кричать: «Кто купит жилет?» Может скупщика домой позвать, тоже ничего такого. Довид только одного боялся: хозяйка черт знает что подумает, если узнает. Ведь сколько он ни размышлял, ни взвешивал, ни убеждал себя, все равно ему казалось, что идея продать жилет слишком сильная, можно сказать, радикальная. Он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь жилет продал. Вообще жилета не иметь — это бывает, но иметь и продать — это, пожалуй, чересчур. Эдак и хозяйка, и старьевщик его за сумасшедшего примут, и все его надежды в прах рассыплются.
От этой мысли Довид похолодел. Он всю жизнь, сколько себя помнит, боится сойти с ума. Когда он видит, как за уличным сумасшедшим бежит толпа малых детей и больших дураков, он из себя выходит, и только страх не дает ему заступиться за несчастного, наброситься на них с кулаками, крикнуть: «Сами вы сумасшедшие! Чего привязались?!» Ему всегда кажется, что банда идиотов сразу возьмется за него.
А это значит, Фейгин никогда не продаст жилета. Пусть сотня старьевщиков распевает хором: «Старое берем! Старое берем!», пусть он голодает, да хоть вообще помрет с голоду, но жилета он не продаст. Не только не продаст, но даже забудет, что есть на свете такая одежда — жилет. Довид Фейгин соберется, выйдет на улицу и, наверно, найдет, у кого занять несколько копеек. Мир вовсе не так плох, как он думает. От голода он в последнее время стал мизантропом, но он не прав, есть еще добрые люди, надо только верить!
И, укрепившись в вере, Довид Фейгин выходит на улицу. Но веру быстро убивают уличный шум вкупе с чувством голода. Довид уже не знает, к кому обратиться, и мысль продать жилет приходит вновь.
Он возвращается в квартиру и стоит посреди комнаты, не зная, что делать. Хозяйка смотрит на него и качает головой.
Во дворе поет старьевщик.
— Целый день ходят! Целый день! — неожиданно говорит Довид хозяйке.
Его голос дрожит.
— Кто? — спрашивает та.
— Старьевщики, — отвечает Фейгин и смотрит на хозяйку, ждет, что она скажет о скупщиках барахла.
— А что им еще делать? — спрашивает она.
— Странно. Орут, орут, а никто во всем дворе ничего не продаст.
— А что продавать-то? — равнодушно говорит женщина. — В хозяйстве все пригодится.
— Ну, бывает, валяются дома какие-нибудь ненужные вещи. Брюки, жилет…
— Жилет? — изумленно переспрашивает хозяйка.
Фейгин испуганно замолкает. Хозяйка снимает с плиты горшок, в котором она грела воду для стирки, а во дворе хрипло поет следующий старьевщик:
