бездомный, зато свободный. Но, сильно проголодавшись, со злостью оглядывался кругом, смотрел в бескрайнюю даль, где не было ничего, кроме зеленой травы, поднимался на ноги и шел обратно в местечко раздобыть какой-нибудь еды.
*
— Когда ты уже гавкать отучишься? — спросил однажды Гецл.
— Никогда! — громко выкрикнул Пес. — Я, когда гавкаю, все свои беды забываю. Думаешь, мне все равно, что я как полоумный хожу, грязный, оборванный? Нет, братец! Мне часто весь мир хочется зубами порвать, всем глотки перегрызть. Вот тогда и начинаю лаять, понял?
— Пес, ты головой-то подумай! Лаем ничего не добьешься, тебя ни в один дом не пустят.
— Черт бы их побрал с их домами, нужны они мне…
— Сдохнешь как собака, вот увидишь, — припугнул Гецл.
— Как собака, как человек — какая разница? — философски возразил Пес. — Я собак больше люблю, чем людей. Люди! Тьфу!
*
Как-то раз Гецл пришел на синагогальный двор и со смехом сказал приятелю:
— Слыхал, завтра бездомных собак травить будут?
— Иди к черту! — огрызнулся Пес.
— Нет, правда, — уверил Гецл.
— С чего это их травить? — спросил Пес серьезно.
— А с того! — объяснил Гецл. — По закону бродячих собак травить положено.
— Они что, мешают кому-то?
— Значит, мешают.
Пес задумался. Потом спросил:
— А как их травят?
— Делают котлеты, в них яд кладут. Кидают собакам, те хватают…
— Настоящие котлеты? — перебил Пес.
— Самые настоящие, из лучшего мяса. Хочешь, сам попробуй, ты таких отродясь не ел.
— Иди к черту! — повторил Пес и вдруг побледнел.
— Тебе тоже котлетку дадут, ты же собака, — захохотал Гецл.
Вместо ответа он получил затрещину, а Пес вскочил на ноги и убежал.
Настала ночь. В сенях синагоги, где ночевал Пес, было темно и холодно. Он лежал с открытыми глазами и думал. Новость, которую днем рассказал Гецл, обеспокоила его, даже напугала.
«Чего я боюсь? — успокаивал он себя. — Я же не настоящий пес, никто меня отравленной котлетой не накормит…»
Но ничего не помогало. Он живо представлял себе, как утром, голодный, он не может удержаться и вместе с бродячими собаками хватает с земли отравленные котлеты, ест…
— Гав! Гав! — пролаял он негромко.
Но сейчас от лая стало еще страшнее. «Хватит быть собакой, — решил он. — Человеком все-таки лучше».
«А как мне начать жить по-человечески? — задумался Пес. — Я с людьми даже разговаривать разучился. Ненавижу их, а они меня…»
— Да чтоб они все сдохли! — выругался он и снова залаял.
К утру, после бессонной ночи, голод стал просто невыносимым. Такого голода он еще никогда не испытывал.
«Сегодня собакам котлеты дают!» — пронеслось у него в голове.
И, нетерпеливо тявкая, он бегом пустился на рыночную площадь…
1902
Якоба Мендельсона считали одним из первых интеллигентов в городе. И не только близкие друзья. Даже совершенно незнакомый человек, едва увидев Якоба, понимал, что имеет дело с интеллигентом высшей пробы.
Интеллигентность Мендельсона сразу бросалась в глаза.
Во-первых, узкое, бледное лицо и черная подстриженная бородка. Во-вторых, он постоянно носил черный пиджак. Старый, потертый, даже с овальными заплатами на локтях, но Мендельсон никогда не надевал вместо него куртку. По крайней мере, в куртке его никто не видел.
Но больше, чем одежда, интеллигентный вид ему придавали очки. Он снимал их, лишь когда замечал, что они слегка запотели, и, быстро протерев, снова водружал на длинный нос со специальной горбинкой, будто созданной для того, чтобы очки лучше держались.
Друзья знали, что Мендельсон носит очки с шестью диоптриями, то есть без них он практически слеп, а зрение он испортил тем, что в детстве и ранней молодости слишком много читал.
Его жена Анна или, как он ее называл, Анютка, тоже выглядела весьма интеллигентно. Платье она предпочитала черное, и из-за того что ее грудь всегда была туго стянута лифом, а прямые волосы гладко причесаны, она больше походила на мужчину, чем на женщину.
Разумеется, в детстве и ранней молодости она тоже много читала и теперь тоже носила очки, причем на одну диоптрию больше, то есть даже превосходила своего благоверного.
Но их обоих перегнала их старшая дочь, двенадцатилетняя Лиза. В восемь лет она начала читать, а в десять ей уже купили очки на диоптрию больше, чем у мамы.
Родители на Лизу нарадоваться не могли. Она целый день сидела над книжкой, почти не разговаривала и еще меньше играла.
Мендельсон, немало прочитавший о воспитании детей, замечал, конечно, что Лиза очень тихая и слишком погружена в свои книжки. А ведь согласно Спенсеру [73], игрушками ребенок тоже должен интересоваться.
Но Якоба это не сильно беспокоило, потому как другие социологи и педагоги считали, что игры детям не так уж необходимы.
Младший сын, Арончик, проявлял склонность не только к книжкам, но и к играм, однако был такой же близорукий, как папа, мама и сестра.
И Арончику офтальмолог, друг семьи, тоже выписал очки, в которых ребенок выглядел как маленький профессор, так что играть в игрушки стало ему даже как-то не к лицу. Он сам интуитивно это чувствовал, все больше увлекался книжками и в школе был одним из лучших учеников.
Поскольку Мендельсон был небогат, он сдавал заднюю комнату учителю Айзиковичу. Тридцатипятилетний холостяк Айзикович был мыслящим человеком, немного литератором, женоненавистником и большим ценителем искусства.
Он носил очки с той же диоптрией, что и Мендельсон, и это совпадение сильно сблизило обоих мужчин. Оказалось, они смотрят на мир одними и теми же глазами.
Иногда у Мендельсона собирались знакомые: сливки городской интеллигенции, партийные вожди и литераторы.
О чем-то определенном не говорили никогда. Беседа всегда шла о Мире, Человеке и Природе.
Иногда кто-нибудь из гостей, или сам Мендельсон, или его жена снимали очки, протирали и водружали обратно на нос. Это означало, что теперь всем все видно и все ясно.
Дети, в очках на маленьких носиках, сидели по разным углам с открытыми книжками в руках и внимательно слушали, что говорят взрослые. И все понимали: ведь они носили такие же очки, так почему же им чего-то не понять?
Нарушала гармонию только юная служанка, подававшая чай.
Увидев очкастое общество, она смущалась, быстро расставляла перед гостями стаканы, убегала на кухню, где вечно торчал ее возлюбленный, статный, крепкий парень с плутоватыми глазами, и удивленно рассказывала:
— Ой, Йошка, это ж не передать! Сидят десять человек, как идолы, и у всех очки…
И громко смеялась звонким, здоровым смехом.
1909
Опять переехав в другой город, Гершон Шейнкинд, а по
