class="p1">— Старое берем! Старое берем!..
1903
Никто не знал, откуда он появился. Однажды ясным летним утром прихожане Старой синагоги заметили среди городских сорванцов нового мальчишку лет пятнадцати, грязного и оборванного, с растрепанными волосами и поцарапанным лицом.
— А это что еще за личность? — поморщился реб Хона Пешес, увидев его по дороге на молитву. — Ты чей будешь?
— Папы с мамой! — нахально ответил мальчишка, почесываясь то тут, то там.
— Тьфу! — сплюнул реб Хона и вошел в синагогу.
Мальчишки сначала тоже не очень-то обрадовались новенькому. Но когда решили испытать его на силу и он запросто сбил с ног первого, потом второго, один из компании, по имени Гецл, серьезно заметил:
— А ты здоровый!
— Мужик! — поддержал Файвл Костыль.
Остальные, подойдя ближе, посмотрели на новенького с уважением.
— Ты не местный? — спросил Гецл.
— Нет! — сухо и неохотно ответил тот.
— Откуда?
— Из Клецка.
— Клецкие — воры, — заявил кто-то.
— Поприличней ваших, — со злостью ответил новенький.
— Родители есть?
— Нет.
— А тут что делать будешь?
— Выживать, как смогу! — ответил он гордо, совсем не по-детски, и сверкнул глазами.
И местечковые мальчишки оставили его в покое.
Потом, через пару недель, три раза затянувшись папиросой Гецла, с которым он успел сойтись поближе, новенький поведал им свою историю:
— Я сюда пешком пришел…
— Аж из Клецка? — удивились мальчишки.
— Это для меня плевое дело! — похвалился он. — Гецл, дай-ка еще потянуть.
Он хотел взять папиросу, но Гецл, не доверяя, поднес ее к его губам, и новенький затянулся изо всех сил.
— Ничего себе затяжечка! — проворчал Гецл. — Всю папиросу враз выкурил.
— Подумаешь! Когда раздобуду, я тебе тоже дам, мне не жалко.
— Нищий милостыню подает, — хихикнул кто-то.
— А убег я оттуда, — продолжил новенький свою биографию, — потому как отец помер…
— А мать жива?
— Я ж говорил уже, нет… Умерла, когда меня рожала. Так вот, когда отец помер, сосед наш, сапожник, и говорит: «Все, Хацкеле, хватит…»
— Тебя Хацкл зовут? — опять перебил кто-то из компании.
— Хацкл, — ответил он тихо, будто стыдился своего имени. — «Все, — говорит сапожник, — пора тебе человеком становиться. Я тебя к себе возьму, ремеслу обучу…» Да только я не захотел. Больно надо! Целый день сидеть, гвозди забивать. Сдохнуть можно! Я и подумал: зачем мне работать? Свобода куда лучше, даже если голодать. Ну, работать я тоже не прочь, но чуток, четыре часа в день…
— Четыре часа — это все равно слишком много, — возразил Гецл. — Час, и хватит. У меня мать крупой торгует, так я ей час в день помогаю крупорушку покрутить, а больше неохота.
— А мой сапожник хотел, чтобы я целый день работал. Если я ленился, бил. Я за это до сих пор на него зол. Ладно на улице в драку ввязаться, там другое: ты мне, я тебе, и квиты. А сапожнику я сдачи дать не мог, он худой был как щепка, соплей перешибешь. Когда меня по щекам хлестал своими хилыми ручонками, тошно бывало… Но не больно.
— Я бы так ему в патрет заехал, больше в жизни бы не полез, — с презрением бросил Гецл.
— Я кой-чего получше удумал. Спер пару сапог да и был таков.
— И где они?
— Продал. Два целковых выручил, — похвастался Хацкл.
— У тебя же паспорта нет.
— А мне и не надо. Мой отец местный, он тут паспорт получал.
— У тебя родня здесь?
— Родня? — пожал плечами Хацкл. — Может, и есть, да я ее не знаю.
— Головы поотрывать такой родне! — выругался Гецл. — Вон у моей матери есть родственники, так они ее на порог не пускают.
— Богатые небось.
— Очень богатые! — разошелся Гецл. — У одного, Янкла Хацеса, тысяч десять будет. Под проценты ссужает.
— У такого родственничка и украсть не грех, — усмехнулся Хацкл.
— Он на своих деньгах задом сидит, — махнул рукой Гецл.
*
Когда Хацкла узнали поближе, выяснилось, что он мастер на всякие фокусы. Особенно мальчишкам нравилось, как он лает — точь-в-точь как собака.
— Хацкл, полай маленько, — просил Гецл.
— Гав! Гав! Гав! — лаял Хацкл, и мальчишки хватались со смеху за животы.
— Настоящий пес!
— Я у нас в Клецке по ночам всех пугал, — смеясь, рассказывал Хацкл. — Богач один, Лейба Вольфс, аж упал с перепугу, когда я на него залаял.
— Трус! — хохотали мальчишки.
— Гав! Гав! Гав! — показывал Хацкл, как он пугал прохожих.
И ему дали прозвище Пес. Настоящее имя понемногу забылось, и иначе как Псом его уже не называли.
А он и не возражал. Наоборот, будто чувствовал, что это прозвище отделяет его от рода человеческого, который он не очень-то любил, дает ему право не водиться ни с кем, кроме таких же уличных сорванцов, дает свободу бегать, голодать и ночевать где попало. Выгонит служка из синагоги, а он свернется калачи-ком на крыльце, с которого женщины заходят, да там и переночует. Иногда он и вовсе забывал, что он человек. Совсем вошел в роль собаки, лаял зло, свирепо, словно и впрямь хотел вцепиться в кого-нибудь зубами и порвать на куски.
Однажды Гецл позвал его к себе:
— Эй, Пес, хочешь пятак заработать?
— Можно! — не слишком охотно ответил Пес.
— Пойдем к нам, поможешь крупорушку крутить, мать десять грошей даст.
Подумав, Пес согласился, но на полпути вдруг остановился и громко залаял.
— Чего гавкаешь? Мы работать идем! — напомнил Гецл.
— Да что-то не хочется, — лениво протянул Пес.
— Собака — она собака и есть, — выругался Гецл. — Подохнешь с голоду под забором!
— Всяко лучше, чем работать… Гав! Гав!
Войдя в дом, он презрительно посмотрел на припорошенные мукой каменные жернова и стал чесаться.
— Это и есть твой дружок? — покачала головой женщина. — Хорош, нечего сказать…
— Гав! Гав! — ответил Пес и дико захохотал.
— Нечего тут дурака валять! — рассердилась вдова. — Хочешь помочь — помогай, а нет — ступай себе с богом.
Пес принялся крутить крупорушку, скуля и подвывая.
— Бес в него, что ли, вселился? — женщина даже испугалась. — Чтобы человек только лаял да выл, как собака…
— Гав! Гав! — злобно пролаял Пес. — Все, хватит, давайте пятак сюда!
— Ишь ты, скорый какой! Крути, крути. До вечера работать будешь.
— Не дождетесь! — выкрикнул Пес и бросился за порог. — Лучше собакой быть, чем целый день работать, — сплюнул он, шагая по улице, и снова залаял.
*
Так Пес прожил в местечке два года. То на синагогальном дворе ошивался, то по улицам болтался, то в окрестных полях бродил. В полях ему нравилось больше всего. Уйдя подальше, он вставал на четвереньки и лаял весело и звонко. Ему казалось, что он и правда настоящий пес,
