Постепенно шум станков начинает стихать — он напоминает теперь хриплый стон умирающего. Наконец наступила минута, когда только один станок нарушает тишину — станок Мандо.
Он знал, почему остановились станки. Он знал даже, который час, хотя и не взглянул на циферблат: ровно половина третьего. Этого часа ждали все. Готовился к нему и Мандо.
Мандо огляделся. Рабочие по одному покидают свои места, как если бы наступил конец смены. И каждый, уходя, вопросительно смотрит на Мандо.
— Эй, приятель! У тебя твердолобая башка! — крикнул ему Кадьо, руководитель стачки, к которой они давно готовились. — Ты против всех нас? Пеняй потом на себя!
На миг Мандо растерялся: неужели они все-таки решились? Но потом вдруг сообразил, что их волю, которая так долго вызревала и которая теперь сверкала в их взглядах и отпечаталась на их лицах, — эту волю теперь не сломить!
Кто-то тронул его за плечо. Он обернулся — перед ним стоял директор фабрики. Мандо выключил станок.
— Ты не с ними? — спросил директор.
— Я не хочу, чтобы мои дети голодали.
— Значит, ты будешь работать?
— Я не могу не работать. В семье я единственный кормилец.
Директор одобрительно кивнул. Конечно, он — Мандо — нужен фабрике. Если остановятся все станки, остановится и фабрика. И тогда многие потеряют работу: закройщики, катальщики, красильщики и даже кладовщики. Пройдет несколько месяцев — и хозяин потеряет бешеные деньги!
— Вот и продолжай работать, — сказал директор. — Я буду платить тебе на пятьдесят песо больше. Даже когда забастовка кончится. Только выполняй норму: пятьдесят ярдов ежедневно. Тогда у нас на складе останется достаточно ткани: пусть забастовка продлится хоть два месяца, заказчики не застанут нас врасплох.
И вновь загрохотал станок Мандо — один во всем цехе. Казалось, он издевается над тишиной. Он словно кричит о желании работать, работать, работать. В такт биению сердца Мандо он как бы выкрикивает: жить… жить… жить… И Мандо покоряется этому крику. Станок подчинил его волю своей. И только часы… Его охватывает тревога всякий раз, когда он смотрит на них. Тогда он вспоминает выжидательные взгляды товарищей по работе, их мускулистые руки, готовые обрушить на него сдерживаемый гнев. И еще ему вспоминается острый язык Кадьо.
— Кровососы! — сказал однажды Кадьо после смены. — Заказов много — вот они и заставляют нас работать и сверхурочно, и по воскресеньям, неделями домой не отпускают, да еще штрафами душат…
— А что мы можем поделать? — прервал его один из рабочих. — Ты же знаешь, как трудно нынче найти работу.
Кадьо сплюнул.
— Ну что ж, вкалывай, пока не сдохнешь! А они будут жиреть. Ведь мы кормим их. А сами что? А сами голодаем!
Ему никто не ответил — все его отлично поняли. И Мандо понял. Конечно, Кадьо прав. Он сказал то, что было у всех на уме. Слишком долго терпят они все эти притеснения. Полжизни они работают здесь и полжизни голодают. Правильно сказал Кадьо: заработка едва хватает на жизнь. Хозяева с каждым годом богатеют, а мы не можем прокормить семьи!
— Взгляни на нашего хозяина, этого Чуа! — продолжал Кадьо. — Нашим потом он заработал себе уже три «кадиллака». А ты и через двадцать лет останешься беднее мыши!
Да, Кадьо говорил сущую правду. И все же Мандо решил не слушать его. Пусть бастует сам Кадьо. А он, Мандо, боится потерять работу. У него жена и трое детей — он должен в первую очередь думать о них. Нет-нет, он не станет бастовать. Он сознавал, что прав Кадьо и его единомышленники. Он сознавал, что поступает подло по отношению к ним. Но у него семья! У других, конечно, тоже семьи, всем тяжело, но… Э, да что ему за дело до всех! Почему он должен идти на поводу у Кадьо и его дружков? Он сам по себе. Ведь никто, кроме него, не позаботится о ребятишках! Он должен выжить, чего бы это ему ни стоило…
Когда часы показали половину пятого, он остановил станок. Постоял немного, привыкая к тишине. Тихо — как на кладбище. И немного не по себе — тоже как на кладбище.
Мандо вышел во двор. Еще издали он увидел у ворот фабрики бастующих рабочих. В руках у них транспаранты. Их взгляды устремлены на него — они как бы поджидают. Ему почему-то стало страшно: перед ним не тусклые, не пустые, как обычно, а сверкающие злобой глаза и сильные руки, сжатые в кулаки. Но сегодня этого уже недостаточно, чтобы заставить его думать по-другому!
Он оглядел двор. Ворота уже близко. Нет, он не передумал. Он будет стоять на своем!
— Мандо! На минутку! — окликнул его Кадьо. Лицо его опалено жаром, крепким рукам тесно в черной коже рукавов.
Мандо медленно подошел. Его тотчас окружили.
— Старина, я ведь предупреждал тебя на днях, — сказал Кадьо. — Не будь же трусом. Ты ведешь себя, как холуй Чуа. Хочешь, чтобы он тебя похвалил?
Мандо поднял глаза.
— Вы можете бастовать. А я отказываюсь. — Голос его был тверд.
— Вон как заговорил! — усмехнулся Кадьо. — Ну и скотина же ты!
Еще не успели отзвучать его слова, как рабочие подступили вплотную к Мандо. Кто-то толкнул его, потом он почувствовал удар… еще удар… толчок… рывки…
© Перевод — издательство «Художественная литература», 1981 г.
Всякий раз, когда Андонг опускает кирку, он остро чувствует сопротивление неподатливой земли. Каждый удар сопровождается резким выдохом. Его густые волосы побелели от пыли, поднятой проходящими машинами. Он не обращает внимания на палящее солнце — оно не может просушить его выцветшую рубашку, которая ни разу не просыхала за все время, что они строят эту дорогу.
Глухие удары кирок перекрываются скрежетом катка, ходящего взад и вперед по уже покрытой гравием части дороги. Когда на секунду скрежет ослабевает, до него доносится зычный голос капатаса[28] и его помощников. Но все эти звуки привычны, и Андонг их не замечает. Он работает не разгибая спины и все время думает о семье, представляет, как вернется домой к вечеру.
Сегодня большой день, день получки. Прежде чем отправиться домой, он зайдет в лавочку к китайцу Чэнгу, чтобы отдать хотя бы часть долга. Потому что, если не убавить долг, Чэнг больше не даст. Потом он купит салоп[29] риса — иначе Эпенг нечем будет кормить детей. Еще он купит четыре яблока и пакет леденцов — это для Обета, его старшего. Или нет, пусть и Рико полакомится. Да, и еще на два песо пансита[30] — это по случаю получки. Они уже забыли вкус пансита.
А потом — быстрее домой. Идти надо по узкому, вонючему закоулку, да и дом — чересчур громко сказано, просто жалкая лачуга. И как только он ступит на первую из трех ступенек, поджидающий его Обет заорет от восторга. И, конечно, у него восхищенно округлятся глаза при виде яблок и леденцов, он схватит их и тут же набьет себе рот.
А Рико обязательно ухватит отца за штанину своими маленькими ручонками и потребует, чтобы он покатал его на ноге. Эпенг с младшеньким на руках (ему всего десятый месяц) прикрикнет на Рико: «Не приставай к отцу! Ты же видишь, он устал!» А потом скажет мужу с нежностью: «Вон там в кувшине горячая вода. Умойся и садись за стол».
При свете мигающей карбидной лампы они весело поужинают всей семьей, а Рико и Обет будут возиться и ссориться из-за яблок и леденцов.
Андонг улыбается про себя.
— Эй, Андонг! Слышал, что сказал капатас?
Голос Пентонга. Пентонг работает с ним в паре и выбрасывает лопатой землю, которую Андонг рыхлит киркой.
— А? — не сразу понял Андонг. Мысленно он все еще со своей семьей.
— Говорят, сегодня после получки будут увольнять.
Андонг опускает кирку на землю и резко поворачивается к Пентонгу.
— Что ты сказал? — переспрашивает он, вытирая влажный лоб рукавом.
— Говорят, будут увольнять. — Пентонг сплевывает, поправляет платок, защищающий от пыли лицо, и вонзает лопату в землю.
— За что же увольняют?
Андонг присаживается на край кювета. Пентонг еще раз сплевывает, вытирает бисеринки пота и садится рядом с ним. Вид у него мрачный.
— Кто их знает, не говорят, — отвечает он. — А только слышал я, что уволят всех, кто не голосовал за конгрессмена — за того, который победил на выборах.
Андонг вздрагивает. Он вдруг чувствует, что смертельно устал, только сейчас он явственно слышит удары кирок, скрежет катка по щебню, зычный голос капатаса.
Он-то не голосовал за победителя!
— А как они узнают, кто голосовал? — дрогнувшим голосом спрашивает Андонг.
— Понятия не имею, — неопределенно отвечает Пентонг. Он снова сплевывает, берет горсть песку и медленно высыпает его на землю.
— В этом вся беда, — говорит Андонг. — Не проголосуешь за этих политиканов, не получишь работы. А проголосуешь не за того — опять же тебе достанется.
