его была странною, и доктор Павел Павлович Хижнин ночами погружался в медицинские фолианты, пытаясь отыскать в литературе хоть что-нибудь подобное. Проявлялось страдание тетрадой — светобоязнью, извращенной формулой сна и заметным снижением температуры и массы тела.
Иван Паринов не выносил солнечного света — кожа его под воздействием лучей мгновенно краснела, а спустя несколько часов покрывалась пузырями величиною с пятак и больше. Глаза также не выносили солнца, и потому целые дни Иван проводил в избе с занавешенными окнами. К тому же и спал он теперь только днем, а ночью выходил наружу и часами при звездах или луне сидел на скамеечке, или шатающейся походкой удалялся в лес. За два месяца он потерял двадцать фунтов веса, а температура тела снизилась до тридцати двух градусов шкалы Цельсия.
Неизвестно, как болезнь развивалась бы дальше, но Иван Паринов решил положить конец страданиям. 14 февраля 1895 года (даты здесь и далее по старому стилю) его нашли повесившимся в сарае.
Как человек бывалый, Иван оставил бумагу, в которой написал, что вешается из-за того, что нет больше сил сносить мучения и просил сжечь его тело на костре.
Следствие вполне удовлетворилось этой запиской, но тела, разумеется, сжигать никто не стал — не заведено это на Руси. Поскольку самоубийц на кладбище хоронить не принято, могилой его стал все тот же лес — точнее, кордон «Зверинец». Похоже, управляющий поступил так не без умысла: суеверные рамонцы боялись Ивана живого, пусть же и мертвый охраняет он лес и зверье.
И задумка сработала: среди селян поползли слухи о том, что ночами Иван Паринов выбирается из могилы и бродит по Зверинцу, подстерегая незадачливых любителей барского добра или просто невинных путников, идущих ночью из Графского в Рамонь или наоборот за своей надобностью.
Более того, поговаривали, что вместе с Париновым видели и братьев Салмановых, и в виде самом престранном — оборванные с горящими глазами рыскают они в ночи в поисках христианской крови.
До поры до времени просвещенные рамонцы на рассказы эти внимания не обращали: известно, человеческая фантазия ищет, где бы ей развернуться. Но утром двадцать шестого апреля в Рамонь прибежал некий Игнат Орхипенко и сказал, что на него с отцом ночью напали по дороге из Графского. Напали трое, с виду (стояла полная луна) страшно оборванные, перемазанные грязью люди, от которых тянуло мертвечиной. Ему, Игнату, отец приказал бежать, а сам принялся стрелять в нападавших из револьвера — Орхипенки занимались торговлей и, из опасения лихих людей, имели при себе оружие.
Немедленно организовали поиски. До тридцати человек пошли на левый берег реки, в лес. В месте, указанном Орхипенкой—младшим нашли несколько стреляных гильз, револьвер с пустым барабаном да изрядные пятна крови на траве. Поиски же тела или тел никакого результата не дали, несмотря на то, что искали со рвением, брали с собою и собак. Но собаки вместо помощи оказались обузой — скулили, жались к земле, тянули прочь.
В описании младшего Орхипенки рамонцы распознали и Паринова и братьев Салмановых, хотя описание было скупым и сбивчивым, и под него подойти мог любой, обрядившийся в рванину. Слухи пошли совсем нехорошие — вурдалаки-де населили лес.
В это время из Санкт-Петербурга приехали хозяева леса Ольденбургские — лето они обыкновенно проводили в своем рамонском имении.
На удивление, Александр Петрович принял известие о происшествии на кордоне со всей серьезностью. Он подробно расспросил доктора Хижнина о болезни лесника, родных Паринова — о том, где побывал Иван (те знали мало), говорил и со старожилами о слухах, ходящих по Рамони.
Слухи тем временем перерастали в панику. Наиболее отчаянные рамонцы вспомнили завет Ивана о том, что тело его следует сжечь, и решили исполнить, пусть и запоздало, последнюю волю умершего. Как это обыкновенно случается, мужики подбодрились свекловичной водкой и спешно принялись за дело. Когда Александр Петрович с сыном на лошадях прискакали на кордон, могилу уже начали разрывать.
Принц не стал кричать и браниться, а предоставил мужикам довести дело до конца, хотя те, протрезвев, готовы были отказаться от вздорной затеи.
Рыхлая земля подавалась легко, вот уже заступ стукнул о крышку — но крышка лежала отдельно от пустого гроба.
В смятении мужики обступили принца и стали просить, чтобы тот вызвал войска.
Как мог, принц их успокоил, объяснив, что, верно, лихие люди нарочно перепрятали тело лесника. Перепрятали, а теперь пугают людей, одеваясь в похожую одежду и нарочно измазавшись землей. Пообещав изловить злодеев и тем отчасти успокоив мужиков, Ольденбургский с сыном вернулся во дворец и тотчас сел за письмо уроженцу Рамони Сергею Ивановичу Мосину, ставшему чрезвычайно известным оружейником. Принц просил конструктора изготовить необычную вещь — гладкоствольное ружье, стреляющее пулями с особо высокой скоростью — тысяча шестьсот метров в секунду.
Пять лет назад знаменитая трехлинейка победила в ожесточенной конкуренции с изделием бельгийского оружейника Л. Нагана. Решающим было мнение царя Александра Третьего, мнения, как считали, подсказанного Александром Петровичем Ольденбургским Поэтому Мосин чувствовал себя обязанным выполнить заказ. Кроме того, конструктору было просто интересно создавать новый вид оружия.
Практического значения подобное ружье не имело — любое животное убивала пуля значительно меньшей скорости, классическая пехотная винтовка при стрельбе стандартным патроном обеспечивала скорость 880 метров в секунду. Для получения скорости почти вдвое большей пришлось увеличить массу порохового заряда измененного состава, что вело к резкому повышению нагрузки на ствол. Даже при использовании лучших сортов стали ствол едва выдерживал пятьдесят выстрелов — при том, что обыкновенная винтовка рассчитывалась на тысячи и тысячи выстрелов.
Второе отличие заказанного ружья заключалось в том, что пули были из платины. Никакой мистики — удельный вес платины в полтора раза больше, чем у свинца, и потому масса пули сохранялась при меньшем ее калибре. А чем меньше калибр — тем меньше сопротивление воздуха полету пули. Для армии ружье, рассчитанное на пятьдесят выстрелов и стреляющее платиновыми пулями, безусловно, не годилось, но как конструкторский эксперимент имело право на существование.
Изготовил ружье Мосин в мастерской Ораниенбаумской офицерской стрелковой школы. Ствол пришлось заметно удлинить, в ложе вворачивались нагельные винты, приклад для гашения отдачи делали дубовым, массивным и весило оно около девяти с половиною килограммов, из-за чего мастера сразу прозвали изделие «царь-ружьем». Несколько стволов пришло в негодность после первого же выстрела, и сделать пригодные экземпляры удалось только к осени.
В ноябре два новых ружья Мосин сам и повез в Рамонь, снедаемый любопытством — зачем принцу понадобилась этакая диковина.
Но прежде случилось многое.
Летом на левом берегу реки у леса
