было…
Он ясно представлял себе, что все мы — Советский Союз — снова, в который раз уже подтвердили свое лидерство в космических делах, что полет его, Гагарина, событие политическое.
Он не знал в тот день, что мама уже в Москве и что его наплакавшаяся, изволновавшаяся сверх всякой меры любимая Валя, устав от слов и людской ласки, слез и тостов, уснула наконец и улыбается во сне.
Первый и единственный в истории человек, совершивший кругосветное путешествие меньше, чем за два часа, спал на берегу Волги. Конечно, много всяких опасностей подстерегало Гагарина на его звездной дороге, но, повторяю, не в этом дело. Он родился заново, чтобы прожить свою вторую жизнь, такую, горько короткую и такую прекрасную, так нерасторжимо соединенную, спаянную с его первой жизнью, из нее родившуюся и все-таки — вторую.
Он проснулся, сразу все вспомнил и засмеялся. Скорее каким-то инстинктом, чем умом, понимал он, что с этого утра начнется что-то Очень интересное, но плохо представлял себе, что же именно… Свершилось невиданное, и естественная человеческая логика предполагала, что он, это свершивший, тоже необыкновенен. Но все, встречавшие его сразу после приземления, отмечают его природную простоту, какую-то отрешенность от только что совершенного подвига. Поэтому он восхищал и разочаровывал одновременно.
Человек военный, за годы своей службы в ВВС он научился органично, безо всякой внутренней ломки мудрости и логике армейской дисциплины и подчинялся ей без принуждения. Сейчас, окруженный людьми самого высокого ранга, он испытывал некоторую робость главным образом от их постоянного ласкового внимания, радушия и непривычной, даже в какой-то степени противоестественной почтительности к нему.
Генерал армии Стученко отдал приказ, чтобы Гагарину сшили майорскую форму за одну ночь, и ее сшили. Невыспавшийся, с красными глазами, портной, подавая ему парадный мундир, тоже попросил автограф. Наверное, это был первый совершенно незнакомый Гагарину человек, которому, оказывается, тоже захотелось иметь его росчерк… Юрий взял лист бумаги и написал: «Благодарю за работу. Ю. Гагарин». И тут он снова почувствовал: жизнь изменилась и очень, но отогнал эту мысль. Она была слишком туманна и неопределенна, а он человек дела и любил думать конкретно. Предстоял доклад о полете перед Государственной комиссией и специалистами. Он сразу посерьезнел, собрался, беззаботная счастливая расслабленность его исчезла.
108 минут даже самых фантастических не могут изменить суть, природу человека. Гагарин был на земле работником. Всегда — дома, в ремесленном училище, в техникуме, в военном городке и на космодроме. Он всегда, как говорится в народе, находился «при деле». В этом смысле короткая жизнь Гагарина, прожитая им после 12 апреля, находится в неотрывном единстве со всей прежней его жизнью. Можно говорить лишь о том, что изменился характер его работы, ее формы. Гагарин становится — и очень быстро — государственным деятелем, членом Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, депутатом Верховного Совета СССР. Он ведет активнейшую работу в комсомоле, возглавляет Общество дружбы с народом Кубы, круг его общественных обязанностей неохватен. Наконец, он продолжает учебу в Военно-воздушной инженерной академий и заканчивает ее. Обо всем этом мы вспоминаем в первую очередь, потому что как раз эта работа — у всех на виду. С ней связано большинство его публикаций, о ней рассказывали журналисты и кинохроникеры. И как-то отодвигается, становится как бы фоном главное дело, то, чему он всего себя отдал навсегда, — космонавтика. Гагарин-политик, Гагарин-трибун, общественный деятель заслонил в какой-то степени Гагарина-космонавта.
Эта деятельность его, так сказать, профессиональная, продолжавшаяся и после полета, известна меньше. Повседневная, обычная работа. Как и у каждого из нас, она не часто баловала праздниками, и неожиданных радостей в ней было, очевидно, все-таки меньше, чем непредвиденных сложностей. Но он очень любил эту работу, можно даже сказать, — больше всего в жизни любил эту работу. Оказалось даже — больше жизни…
Парень из Гжатска, став Гражданином планеты, не стал космополитом, он остался парнем из Гжатска. Есть кинокадры: Юрий приехал к отцу и матери. В Гжатске организовали митинг, и вот он идет на этот митинг, взяв под руку Анну Тимофеевну и прихрамывающего Алексея Ивановича, идет по родному городу, отвечая своей улыбкой на тысячи улыбок людей, которые помнили его босоногим мальчишкой, идет и косится глазами на родителей и понимает, как же приятно его старикам вот так с ним идти, как гордятся они своим Юрашей, и, понимая это, он сам счастлив за них и взволнован.
Его привязанность к родителям и старым друзьям, к дому, к семье все более и более укреплялась, ибо все яснее и четче видел он ее первозданную крепость, ощущал прочность корней жизни. При всей своей занятости он наезжал домой регулярно.
В Гжатске бывали и гости со всех концов света, и рыбалка, и редкие минуты счастливого отдыха. Здесь он окунался в свое прошлое и более, чем в любой точке покоренной им планеты, оставался самим собой.
Гагарин взял на вооружение слова из популярной песни: «Летчик может не быть космонавтом, космонавту нельзя не летать». Он не был бы космонавтом, не был бы Гагариным, если бы не летал сам.
Движущей силой очень многих его поступков было стрем* ленив ни в чем не отстать от товарищей. Сам он, видимо, считал в какой-то мере, что счастливый случай сделал его первым космонавтом. И не хотел жить «на ренту» от этого случая. Он считал, что потеряет моральное право быть командиром своих товарищей, если будет уметь меньше их, знать меньше. И уж никак не хотел летать меньше других, как бы его ни опекали:
— Что же, они будут летать, а я — только руководить?
Гагарин стал родоначальником новой на земле профессии и считал, что должен быть профессионалом. Поэтому он стремился все время быть действующим, а не музейным космонавтом. Когда на смену «Востокам» должен был прийти «Союз», Гагарин стал переучиваться на новую технику. Много времени и сил отдал тренировкам. Он был дублером Владимира Комарова, когда стартовал первый «Союз».
Гагарин — сродни тем фронтовым коммунистам, которые первыми поднимались в атаку, первыми шли под вражеский огонь. Руководить личным примером, ни в чем не давать себе поблажек — было его жизненным принципом, и он остался верен ему до последнего вздоха.
Я хорошо помню одно выступление Юрия перед молодежью. Он говорил просто, доверительно, с какими-то домашними, задушевными интонациями. Говорил, что надо работать. Работать еще больше, чем работали.
— Без мозолей на руках коммунизм не построишь, — говорил он.
Запомнилась мне и одна из наших бесед весной 1967 года. Юрий Алексеевич сказал тогда:
— Я никак не хочу подчеркивать
