в гневе! И хозяева, и оба просвещенца, и меламед, тот, что «живому языку» учит, — все к нему кинулись, и каждый спешит высказаться, что они бы ждали сколько угодно, но вот шамес…
А шамес стоит возле бимы ни жив ни мертв. Шутка ли сказать, богачу не угодил!
*
Вдруг до местечка дошла новость, что в Плеве кинули бомбу. На буднях, само собой, все за заработком гоняются, а новости пускай женщины и мальчишки обсасывают, это им делать нечего! Но в субботу об этой новости вся синагога говорила, особенно двое просвещенцев. Они сразу вывод сделали: теперь будет свобода!
Услышав слово «свобода», шамес сразу спросил, что это значит. Шинки открывать разрешат или в деревне жить? А один просвещенец засмеялся и говорит: свобода — это значит, не будет царя. Но наглец Хонан иначе объяснил, по-своему. Свобода, дескать, это значит, что не надо будет богача на молитву ждать.
Сказал-то он это, разумеется, в шутку, но она прихожанам понравилась, и шамес тут же подхватил:
— А знаете, братья евреи, сразу бы жить легче стало…
В первый раз он против богача выступил, да еще так смело. Засунул в нос понюшку табака и продолжил:
— Он у меня давно в печенках сидит!
На следующую субботу говорили о большой демонстрации, которая, как рассказали извозчики, прошла в губернском городе.
— Говорят, армия тоже взбунтовалась, — сообщил один из просвещенцев.
Вскоре пришел богач.
— Что это вы сегодня так рано, реб Хаим-Меер? — спрашивает Хонан. — Еще только девять часов.
— Что-то не спалось, — сварливо отвечает богач, — вот и встал ни свет ни заря.
— Как вы думаете, реб Хаим-Меер, что сейчас в России творится? — Хонану интересно мнение богача. — Все с ног на голову…
Богач откашлялся и с достоинством отвечает:
— Ну, что сказать… Бездельники молодые, мир переделать хотят…
Тут вмешался шамес. Робко, но все же вполне ясно сказал:
— Говорят, теперь свобода будет…
Богач посмотрел на него исподлобья, но промолчал.
*
Еще больший переполох в Малой синагоге устроило восстание на броненосце «Потемкин».
— Говорят, конституцию дадут, — сказал кто-то.
— Что значит «дадут»? — возразил меламед, тот, что учит детей на новый манер. — Сами возьмут.
— Уже без четверти десять! — крикнул вдруг Хонан. — Давайте молиться. Сколько его ждать можно?
— Верно, Хонан прав!
— Конституция есть конституция, — поддержал один просвещенец.
— Свобода есть свобода! — согласился второй.
Торговец Хонан встал к омеду [102] и начал нараспев читать благословения. И народ, не скрывая радости, на каждое благословение громко, мстительно и бодро отвечал:
— Аминь!
1908
На нищих, которые каждый день толпами приходили за подаянием, торговец зерном Хонан смотрел как на отдельный народ, хотя никаких нищих, кроме еврейских, у него в доме не бывало. Их вид, манеры, жесты — все выглядело чужим, незнакомым. Странно даже, что они говорили на еврейском языке.
Добряком Хонан не был, во всяком случае, по нему не заметно. Постоянно раздраженный, сердитый, огорченный из-за какой-нибудь неудачной сделки, даже в редкие свободные минуты он сидел у себя в комнате и злился на весь свет. Когда приходил нищий, Хонан кричал кому-нибудь из домочадцев:
— Дай ему кусок хлеба, и пускай проваливает!
Если нищий оказывался аристократом, которые ходят без сумы и берут только наличные, Хонан взрывался:
— Не хочет — не надо!
А потом ворчал себе под нос:
— Хлеб им плох, деньги подавай, видите ли…
Немного поворчав, он опять задумывался о торговле и про нищего вскоре забывал.
Однако в последние годы торговля шла так плохо, что иногда Хонану даже куска хлеба было жалко. Но странно, что именно в тяжелые времена он чувствовал, будто нищие становятся ему ближе. По крайней мере, он ясно видел, что бедняки — его братья, что они тоже принадлежат еврейскому народу.
И однажды, когда у Хонана в амбаре ни одного зернышка не осталось, а в доме — ни копейки и на столе лежало только полбуханки черного хлеба как свидетельство наступившей нужды, вошел нищий, остановился у дверей и тихим голосом робко спросил:
— Можете что-нибудь подать?
Такое обращение выглядело очень непривычно, и внезапно Хонану в голову пришла страшная мысль. Вздрогнув, он сказал:
— Кусок хлеба, если хотите.
— Хлеб, очень хорошо… — слегка приободрился нищий.
Хонан сам отрезал кусок от буханки, прикинул на ладони вес и решил, что тянет на полфунта, не меньше. Довольный, он протянул бедняку подаяние. Было видно, что тот хочет еще что-то сказать, но Хонан, сам не зная почему, побоялся вступать в разговор и выпроводил нищего за дверь.
С тех пор он стал внимательно присматриваться к беднякам. Иногда, задумавшись, тихо говорил сам себе:
— Ни один еврей не застрахован от нищеты…
И вздыхал. Но постепенно он свыкся с этой мыслью, и она уже не так его пугала.
«Что же делать, — задумался он как-то раз, — если торговля совсем прахом пойдет и жить станет не на что? Что делать?»
«С сумой по домам ходить», — ответил внутренний голос.
Тут отворилась дверь, и вошел очередной нищий, еврей лет шестидесяти. Хонан сразу заметил, что на старике такой же кафтан, как у него. Тот же цвет, тот же покрой. Хонану стало не по себе.
Вдруг он почувствовал симпатию к старику. Не стоит унижать его, предлагая хлеб… Да, точно такой же кафтан… Лучше отдать последний грош, вот он, лежит на печке — все, что осталось после вчерашнего похода на рынок. Дрожащей рукой протянув нищему монетку. Хонан спросил:
— Вы, наверно, издалека?
Казалось, старик обрадовался вопросу. Расправил плечи, чуть слышно вздохнул и ответил:
— Из Ковно.
— Из Ковно? — удивился Хонан. — Это не так уж и далеко…
— Если пешком, то и не близко, — с мягкой улыбкой возразил старик.
Хонан опять оглядел его и заметил, что хоть кафтан и такой же, но пуговицы чуть крупнее… Откашлялся и продолжил:
— Давно вы в таком положении?
— Уже не первый год. — В голосе нищего послышалась гордость.
— У вас жена, дети?
— И жена, и дети, дай им Бог здоровья. Всех кормить надо.
— А раньше чем занимались? — спросил Хонан и с ужасом подумал: «Сейчас скажет: „Зерном торговал“».
— Зерном торговал, — с достоинством ответил старик. Так Хонан узнал тайну. Над его будущим приподнялась завеса, и он успокоился.
1907
Они действительно были прекрасной парой. Он, Хейман, — парень лет двадцати пяти, высокий, статный, с добрыми черными глазами. Она, Бесси, — восемнадцатилетняя девушка, стройная, гибкая, как молодое деревце. На губах — спокойная улыбка, в больших карих глазах — нежность ко всему миру.
