что надо бы войти, взять стул, присесть к столу и завести непринужденную беседу.
«Я сам из Виленской губернии. Уже семь с половиной лет здесь, в Нью-Йорке… Как, простите, зовут вашу старшую дочь? А эту, маленькую? Чудесная девчушка… Ах, это мальчик? А я подумал, девочка. Миленький бойчик… [104] Да, хорошенький…»
Но зачем? Это чужие люди. Он платит им за полмесяца вперед, а больше у них ничего общего.
Поэтому Левин очень редко заглядывал в столовую.
В кафе было куда веселей. Там он тоже ни с кем близко не сошелся, каждый посетитель так и остался для него закрытой книгой, но когда сидишь с человеком за одним столиком и разговариваешь хотя бы о международной политике, о прессе, о новом министре или о судьбе Албании, это всяко интересней и приятней, чем сидеть в своей комнатушке, где кажется, что весь мир вымер, и даже те, кто находится рядом, за стенкой, такие же чужие, как неведомые существа с далекой планеты.
А в кафе у него было несколько хороших знакомых. У кого-то он сигареткой одолжится, кто-то у него. Вот этот молодой человек с гладко выбритым лицом признался, что ему уже сорок пять лет, а Левин в ответ признался, что ему уже тридцать семь. Заговорили о возрасте, и оказалось, что третьему, который сидел с ними за столиком, скоро стукнет сорок три, хотя на вид совсем молодой парень.
Когда все рассказали, кому сколько лет, один из компании заявил, что до сорока все «олл райт» [105], но потом жизнь начинает клониться к закату, и после пятидесяти пора говорить «гуд бай» [106].
Но Левин оптимистично возразил, что у них в местечке был девяностолетний старик, который подумал-подумал и начал дом перестраивать. Его спрашивают: «Реб Бериш, зачем?» А он улыбнулся и говорит: «Я себя еще молодым чувствую».
К разговору присоединился единственный посетитель кафе, который носил бороду. Явно семейный. Как же Левин ему завидовал! Наверняка у него жена, дети…
Бородач нравился Левину.
— А вам сколько лет, мистер Гурвиц? — спросил он как-то раз.
Мистер Гурвиц погладил бороду, вздохнул и ответил:
— Уже к сорока подошел.
И этот ответ Левину тоже понравился. «Подошел к сорока» — точно так же дома говорил его отец, когда Левин еще был мальчишкой.
«Семейные люди даже говорят по-другому», — рассуждал Левин, и его все сильнее тянуло к этому бородатому еврею, мистеру Гурвицу, который, хотя и был почтенным отцом семейства, часто заглядывал в кафе и на равных беседовал с неженатыми посетителями.
— Прекрасный человек! Не гордый, не спесивый, — отзывался о нем Левин.
И однажды Левин обратился к нему:
— Странно, мистер Гурвиц. Я уже семь с половиной лет в Нью-Йорке, а меня тут ни разу в гости на стакан чаю не пригласили… Не в чае дело, конечно, просто дружеских отношений хочется…
— Тут все очень заняты, мистер Левин, — проворчал себе под нос Гурвиц.
Но вскоре Левин опять завел разговор на ту же тему, и вдруг мистер Гурвиц ответил:
— Если хотите, можем поехать ко мне чаю выпить.
— С удовольствием, мистер Гурвиц! Вы делаете мне честь! — обрадовался Левин. — С превеликим удовольствием!
Пока они ехали на трамвае, Левин представлял себе почтенную даму — жену Гурвица, милую, черноглазую девушку лет восемнадцати — их старшую дочь и еще двух малышей, мальчика и девочку…
Подумав о детях, Левин пожалел, что не купил для них конфет.
Ладно, выйдут из трамвая — где-нибудь там и купит.
— Сколько у вас комнат? — спросил Левин, любуясь солидной, густой бородой мистера Гурвица.
— Что значит «сколько комнат»? — улыбнулся мистер Гурвиц. — Зачем мне много комнат? Я же один живу.
— Как это один? — изумился Левин.
— А что такого? Я не женат, снимаю одну комнату. Но это ничего, чай я и сам прекрасно завариваю.
Левин почувствовал, что падает с небес в глубочайшую бездну. Ничего не понимая, он уставился на черную бороду Гурвица. Потом немного пришел в себя и уточнил:
— Мистер Гурвиц, значит, вы не женаты?
— Не женат. А что вас так удивляет?
— Но ваша борода… Еврей с бородой… — забормотал Левин. — Я думал, у вас семья, жена, дети… Но если нет, то позвольте спросить: почему же вы бороду носите?
— Ах, борода… — протянул Гурвиц. — С ней веселее как-то.
Левин смотрел на Гурвица, уже совсем ничего не понимая.
— Да-да, мистер Левин, — широко улыбнулся Гурвиц. — С бородой веселее. Должно же у человека хоть что-нибудь быть. Ну, вот у меня, например, борода есть. Не так одиноко себя чувствуешь.
Левина слегка испугало это странное признание. Но потом, сидя в тесной комнате Гурвица и рассматривая его словно впервые, Левин в душе согласился, что тот прав: с бородой его друг выглядел как семейный человек. Будто жена и дети уже спят в других комнатах, а он, муж и отец, пьет с приятелем чай.
Впервые за долгое время Левину стало хорошо и уютно, и он с благодарностью посмотрел на своего друга, которому хватило ума отпустить бороду и создать иллюзию, что у него есть семья.
1915
Боруха встретил с парохода шурин Бейнуш, молодой человек лет тридцати пяти. Он уже пять лет в Америке. Увидев его подстриженные усики и гладко выбритые щеки, Борух сразу проникся к нему уважением. Дома-то Борух был главным и говорил шурину «ты», а тут сразу начал «выкать». И когда Бейнуш неожиданно обратился к нему на «ты», Борух вмиг почувствовал, что значит быть пришельцем в чужой стране, и приготовился к предстоящим унижениям.
На другой день Бейнуш, придя с работы, сразу приступил к ужину, приготовленному квартирной хозяйкой.
— Ну что, Борух, — жуя, повернулся он к «зеленому», — как тебе у нас в Америке?
Борух очень устал с дороги, ему казалось, что он еще на пароходе, до сих пор все качалось перед глазами. На улице он пробыл всего с полчаса, и то не отходя от дома, и пока видел только нахальных, невоспитанных детей, разъезжавших на «колесиках», но раз шурин спрашивает, из вежливости надо ответить.
— Прекрасная страна…
— «Прекрасная страна!» — передразнил Бейнуш. — Ты зеленый еще, понятия не имеешь, что такое Америка.
Вдруг он достал из кармана банан и, гордо глядя на Боруха, спросил:
— Знаешь, что это?
Борух наклонился, робко посмотрел на неведомый плод и с виноватой улыбкой ответил:
— Чтоб я так о бедах знал…
— Еще бы, откуда зеленому знать о таких вещах? — презрительно рассмеялся Бейнуш. — У вас в Европе ничего, кроме картошки, в глаза не
