платят. И еще…
Она осекается на полуслове.
— Что «и еще»? — Студенту становится любопытно.
— Этого я уже не могу рассказать. — Лиза опускает глаза.
— Стесняешься?
— Нет… Ничего плохого… Просто не хочу. Ты не поймешь. Но в этом нет ничего плохого, правда-правда, — заявляет она твердо. — Что такого, если потом немножко побудешь с приличным человеком?
— Ага… — кивает студент. — Ага!
— Ты знаешь?
— Конечно.
— Если бы ты слышал, что хромая танцовщица об этом рассказывала, ты бы сам сказал, что в этом нет ничего плохого.
— Может быть, — соглашается студент.
— Правда-правда! — продолжает Лиза увереннее. — Она говорит, это совершенно другой мир. А наш мир — ужасный, грязный, скучный, только мастерские да магазины. И она права! Я тоже стану танцовщицей, вот увидишь!
— Ну-ну, — соглашается студент. — А где она сейчас?
— Кто?
— Эта, хромая твоя.
— Не знаю, как в воду канула. Пытаюсь ее разыскать.
— Зачем она тебе?
— Нужна. Она так интересно рассказывает! Обожаю ее слушать.
— Может, опять танцует где-нибудь?
Лиза хихикает, будто маленькая девочка.
— Как же она танцует, если она хромая?
— А вот ты можешь танцевать, — смеется студент.
— Конечно! У меня рост маленький и ноги красивые. Это она так сказала. Она разбирается, все-таки три года танцевала… Три года — это же много, правда? Очень много!
— Да, много, — задумчиво говорит студент. — Но потом она охромела.
— Зато она танцевала! — с детским упрямством возражает Лиза.
Студент молчит.
1910
Уже восемь лет, как Двейра в Америке. Когда приехала, ей было двадцать. Так она сама говорила, а теперь утверждает, что семнадцать. Скидывает себе три года, пытается немного уменьшить груз прожитых лет. Но люди все помнят. Несколько ее подруг и знакомых по съемным квартирам и мастерским улыбаются про себя, когда Двейра убавляет себе возраст, будто три года жизни в Нью-Йорке вообще не в счет.
Да и сама Двейра посмеивается над своим возрастом. «Какая разница, — поддразнивает она себя, — двадцать пять или двадцать восемь? В двадцать пять ты выглядела не лучше, чем теперь, и счастливее не была, и близкого человека у тебя как тогда не было, так и теперь нет. И еще через три года все останется по-прежнему, и через пять, если доживешь».
«Если доживешь» — так она пытается убедить себя, что не боится смерти. Хотя если помирать, то лучше бы дома. Лежать на нью-йоркском кладбище — это же с ума сойти какая скука.
Но домой она не поедет. Стыдно ей туда возвращаться. Нет, не перед старенькими родителями, а перед соседями! Она так и слышит, как они судачат: «Ой, что ж это с Двейрой стало!»
А чему они, дураки, удивляются? Думают, это очень легко, восемь лет по мастерским отработать да еще четыреста долларов скопить.
Эти четыреста долларов тянутся беловатой полосочкой на черном фоне ее жизни.
Но вот полоска исчезает, растворяется, и опять одна чернота.
На что они ей, эти четыреста долларов? Раньше думала, пригодятся, если какого жениха найдет, теперь — если заболеет и работать не сможет.
Глупо было их для жениха копить. Сейчас она понимает, что сделала ошибку. Жениха за деньги не купишь, чушь это! На прошлой неделе она прочитала, как некто застрелился из-за девушки. Он ее любил, а она его — нет. Вот и застрелился. У девушки, само собой, денег не было. Кому ее деньги нужны? Главное — любовь…
Почему люди влюбляются, для нее загадка. Вот у нее две подруги, обе красавицы. Вокруг одной с десяток парней вьется, а у другой никого. На всякие собрания ходит, на литературные вечера, а все равно никого найти не может.
Двейра тоже ходит на собрания. Хоть немного забыться… Но и там ничего хорошего. Когда народу мало — скучно, сидишь на скамейке, стены разглядываешь. Когда много — толкаются, на ноги наступают, будто не видят…
Странно, что люди так часто друг друга не замечают, так легко забывают друзей, знакомых Почему люди такие черствые?
На самом деле Двейра знает почему, но об этом ей даже подумать страшно. Лишь иногда она себе признается: людям нравятся веселые, здоровые, красивые…
А ей на что рассчитывать? У Двейры здесь родственница, а у той сын, золотой человек, не говоря уже о том, что еще и красавец. Когда Двейра приходит в гости, он очень тепло ее встречает. Она ясно видит, что он ее жалеет… Потому что, когда к ним приходит молодая, хорошенькая девушка Белла, он сразу принаряжается, как на свадьбу, и они вместе исчезают. Правда, перед уходом он обязательно подает Двейре руку и с милой улыбкой говорит: «Посидите еще, я скоро вернусь… Заглядывайте почаще…»
Но пойти куда-нибудь с ними ни разу не пригласил. А еще родственник называется!
Хотя его мать прекрасно относится к Двейре. Когда сын уходит, подает чай и кладет на стол два апельсина. Стакан чаю Двейра выпивает, но к апельсинам не притрагивается. Что-то не хочется.
— Двейра, ешь апельсины, — угощает родственница.
— Спасибо большое, — отвечает Двейра, растроганная ее заботой, и еле сдерживается, чтобы не заплакать, — но мне уже пора.
— Куда ты так спешишь? — спрашивает родственница, зевая.
— Завтра на работу рано вставать.
— Ты все там же работаешь, в той же мастерской? — Родственница прикрывает ладонью рот, чтобы скрыть зевок.
— Да, в той же мастерской. — Двейра встает и начинает собираться. — Все в той же мастерской…
Спускаясь по лестнице, она останавливается и повторяет, будто продолжает с кем-то разговаривать:
— Все в той же мастерской…
1909
После скромного ужина из двух блюд Исак встал со стула, прошелся по комнате, вынул из жилетного кармана часы и негромко сказал:
— Что ж, пора на митинг.
Его молодая жена Хелен убирала со стола. Держа в руке чашку, она сердито посмотрела на мужа.
— Опять на митинг?! — возмутилась Хелен. — Тоже мне, общественный деятель нашелся.
— А что ж ты думаешь, Хелен, надо и для человечества кое-что сделать. — Исак еле сдержал улыбку.
— «Для человечества!» — передразнила Хелен. — Обо всем человечестве думаешь, а до единственного близкого человека тебе и дела нет…
Отвернулась, всхлипнула и вдруг попросила:
— Я тоже на митинг хочу, что-нибудь для человечества сделать. Мне тут одной так скучно…
— Скучно! — возмутился Исак. — Что значит «скучно»? У тебя же до свадьбы полно подруг было. Сходила бы в гости…
— Между прочим, не только подруг, — обиделась Хелен, — но и друзей тоже.
— Пусть и друзей, я не ревнив.
— В том-то и беда, — Хелен сердито посмотрела на мужа. — Лучше б ты
