видели.
— У нас и картошка теперь дорога, — вздохнул Борух.
— А что у вас не дорого? — усмехнулся Бейнуш. — За один банан у вас надо двадцать копеек выложить. А знаешь, сколько он здесь стоит? Считай, даром!
— Наверно, центов пять, не больше, — предположил Борух.
Он боялся сказать какую-нибудь глупость, и так оно и вышло! Бейнуш опять расхохотался, громко, весело и нахально.
— Зеленый есть зеленый! Эх ты, человек, голова два уха. Да на пять центов таких десяток можно купить!
— Десяток! — Борух восхищенно пощелкал языком. — Вот это да!
Довольный, что новичок по достоинству оценил Америку, Бейнуш добродушно протянул ему банан:
— На, попробуй! Привыкай к новой жизни.
Борух взял фрукт дрожащей рукой. Он понятия не имел, как это есть.
— Ага, я же совсем забыл, что ты зеленый. Давай очищу.
— Вот оно что… Значит, его чистить надо? — Борух прикинулся удивленным.
— Конечно, надо.
Бейнуш ловко снял с банана толстую кожуру.
— А внутри белый! — Борух опять изобразил восхищение.
— Ешь! — приказал Бейнуш, как ребенку. — Сейчас узнаешь, что такое вкусно.
Борух осторожно откусил кусочек, тщательно разжевал, чтобы лучше почувствовать вкус. Бейнуш наблюдал за ним, ожидая восторга. «Надо похвалить», — подумал Борух, хотя ему очень хотелось выплюнуть липкую мякоть. Для него это было слишком сладко.
— Ну?
— Просто во рту тает. Вот это плод! — воскликнул Борух.
Бейнуш остался доволен. Борух выдержал первый экзамен.
На следующий день он сдал еще один экзамен: пришлось есть «томейтоус» [107]. Борух морщился, но ел да похваливал.
Бейнуш опять остался доволен своим «зеленым» учеником и пообещал, что скоро найдет ему работу — мастерскую, где Борух будет пришивать вешалки к женским блузкам. Вот тогда он заживет по-настоящему.
Но через пару дней Бейнуш завел разговор об американских миллионерах, и тут у Боруха начались неприятности.
Бейнуш рассказал, что в Америке четыреста миллионеров, их так и называют — «четыре сотни»! Но величайший из них — Рокфеллер…
— Кто это?
— Рокфеллер, — объяснил Бейнуш, — самый богатый человек на свете.
Вдруг Борух вспомнил о Ротшильде. Ротшильд всегда ему нравился. Во-первых, потому, что еврей, во-вторых, потому, что Ротшильд. А тут какой-то Рокфеллер выискался. И Борух осторожно возразил:
— А Ротшильд…
— Ай, дурак ты, — отмахнулся Бейнуш. — Это у вас в Европе Ротшильд — важная птица, а в Америке про него знать не знают. Он Рокфеллеру в подметки не годится.
Но Борух решил, что легко не сдастся. Ладно бананы с «томейтами», он зеленый, не будет же он из-за них ссориться с шурином. Но всему есть предел! И он вежливо сказал:
— Мне кажется, Бейнуш, вы ошибаетесь. Я, например. о Рокфеллере ни разу не слышал, а Ротшильда любой ребенок знает. Это же Ротшильд, а не кто-нибудь…
— А что ж ты тогда в Париж не поехал, к своему Ротшильду? — поддел его Бейнуш.
— Хе-хе-хе! Какие у меня с ним могут быть дела? — Казалось, Борух уже готов пойти на попятную. — Но все-таки, думаю, не зря говорят, что величайший миллионер — Ротшильд! Это всем известно.
— Ты зеленый еще! — кипятился Бейнуш. — Сказано тебе, величайший — Рокфеллер. Куда до него твоему Ротшильду.
— Что значит «твоему»? — не сдавался Борух. — Он такой же мой, как и твой… Как и ваш. Но только все знают, что самый богатый человек в мире — это Ротшильд.
— Ладно, давай-ка лучше прекратим этот разговор, — сухо закончил Бейнуш, встал и закурил трехцентовую сигару.
Видно, что шурин обиделся. Ну и пусть!
«А нечего глупости болтать! — подумал Борух. — Всему есть предел!»
1909
Лизе уже за двадцать, но она маленькая, хрупкая, поэтому выглядит лет на семнадцать, не больше. Черные, мечтательные глаза всегда смотрят наивно и удивленно, а когда она что-нибудь рассказывает, делает личико точь-в-точь как у ребенка, который всем восторгается, всему верит, а после каждой фразы она еще по-детски добавляет: «Правда-правда!»
Но на самом деле Лиза уже далеко не ребенок. Детство давно кончилось, она не раз испытывала сильные чувства, не раз влюблялась в черноглазых, длинноволосых парней. Даже водилась с каким-то долговязым бродягой, о котором с детской непосредственностью рассказывала:
— Да, он прекрасный человек, на Запад меня с собой возьмет, пешком. Он сказал, там работать не надо. Пойду с ним. Всяко лучше, чем в мастерской… Да, правда-правда!
Подруги, не старше, а некоторые даже моложе ее, предупреждали:
— Лизочка, не выдумывай. Трамп [108] — он трамп и есть. Совратит тебя, а потом бросит.
— Совратит? — испуганно и удивленно спрашивала Лиза. — Не может быть! Он прекрасный человек, правда-правда, прекрасный!
«Прекрасный» относилось не только к внешности, но также к характеру и поведению.
Однако желание отправиться на Запад вскоре ее покинуло. «Трамп», с которым она случайно, но часто встречалась в Юнион-сквере, куда-то исчез, и она познакомилась с другим парнем, полной противоположностью бродяги. Это был молодой, красивый студент Колумбийского колледжа. Она встречалась со студентом по субботам и воскресеньям и проводила с ним весь день до двенадцати ночи. Он водил ее в лучшие мюзик-холлы на Бродвее. Ей очень нравились танцовщицы. Едва какая-нибудь из них выходила на сцену, Лиза шептала студенту на ухо:
— А знаешь, я бы тоже могла стать танцовщицей…
— Это грязное дело, — мягко возражает студент.
— «Грязное дело!» — вспыхивает Лиза. — Ничего подобного! Я знаю, что это не так! Мне хромая танцовщица рассказывала…
— Какая танцовщица? — удивляется студент.
— Хромая…
— Хромая танцовщица! — смеется студент. — Глупенькая, как это может быть?
— Погоди, послушай. Она же не всегда хромой была, но когда я с ней познакомилась, уже хромала. Она все мне объяснила: сказала, что у меня красивые ноги и что я маленькая, и это хорошо… Крупные девушки не могут быть танцовщицами, она сама тоже маленькая. Однажды она очень быстро танцевала и ногу вывихнула, вот с тех пор и хромает…
— И больше не танцует, — усмехнулся студент, нежно заглядывая Лизе в глаза.
- Само собой, больше не танцует. Но она три года танцевала. Говорила, очень хорошо быть танцовщицей. За первую неделю восемнадцать долларов платят, а потом вдвое больше. Всего полчасика потанцуешь и отдыхай.
— А что еще рассказывала? — с улыбкой спрашивает студент.
— Много чего, — краснеет Лиза. — Правда-правда. Она-то знает. Говорит, я рождена для танцев. Говорит, у меня красивые ноги и я имела бы успех…
Она умолкает, потому что на сцену выходит новая танцовщица. В чувственно раскинутых руках она держит звонкие колокольчики, кружится на подмостках, и ее короткое, до колена, платьице превращается в золотое колесо…
— Она как раз с такими танцами выступала, — воодушевляется Лиза. — За них очень много
