Швеи трудились по-прежнему, но чувствовалось, что в мастерской теперь как-то свободнее, работа стала легче, а дисциплина слабее. Все видели это, ощущали, но не понимали почему. Может, это из-за новенькой?
Кто же она такая, эта белокурая, стройная девушка, которая смотрит то мило, трогательно, словно напроказивший и готовый просить прощения ребенок, то нахально, дерзко, словно знает какой-то секрет и если выдаст его, вся мастерская тут же вверх дном перевернется?
В мастерской даже разговаривать не положено, а Бэйб поет. Напевает «Everybody doing it» [118], еще и руками помахивает в такт, будто в водевиле выступает. А то и вовсе бросит работу, сядет в сторонке, запрокинет голову, заложит ногу за ногу, сидит и о чем-то думает.
— Бэйб, ты на работе! — подлетает к ней итальянка.
— Ах, экскьюз ми [119], я задумалась…
— Так смотри, больше не задумывайся. А то скажу боссу, вмиг тебя рассчитает.
— Рассчитает? Олл райт! Обойдусь без вашей работы!
Девушки с завистью смотрят на новенькую, Роза еле сдерживает улыбку, у нее полный рот булавок все-таки. Но в душе она рада за Бэйб.
«Свободная, как птичка», — думает о ней Роза.
*
Прошло еще несколько дней.
Бэйб умудрилась пару раз прийти к десяти, а не к восьми. Итальянка побежала к боссу.
— Надо ее выгнать! — заявила она.
Босс заметно побледнел.
— Пусть останется пока. — Он будто просил об одолжении. — Нам рабочих рук не хватает.
Бэйб осталась. И по-прежнему вела себя как ей заблагорассудится.
В конце концов у старшей лопнуло терпение:
— Или она, или я!
Босс поплелся в мастерскую.
— Что с тобой, юная леди? — спросил он Бэйб, не глядя ей в глаза.
— О чем это вы? — вспылила Бэйб.
— Я имел в виду… Старшая жалуется… Пожалуйста, соблюдай дисциплину… Тут мастерская все-таки…
И ушел.
Девушки были поражены. Они думать не думали, что у них такой хороший босс. Добрейшей души человек… Не уволил ее… Значит, и босс может быть добряком. Очень мило с его стороны.
Дисциплина в мастерской уже хромала на обе ноги.
Только Роза, которая благодаря подаренной косметике не выглядела теперь такой бледной, о чем-то смутно догадывалась.
— Бэйб, — тихо спросила она как-то раз за ленчем. — Бэйб, почему босс так добр с тобой?
— Боится, — усмехнулась Бэйб.
— Боится? Почему? — удивилась Роза.
— Глупенькая ты. Неужели не понимаешь? Ты как дитя малое… Румяна тебе очень идут… Боится, потому что когда-то мы с ним весело время провели. Он меня узнал. Вот и боится, понятно? Мы оба боимся, я — оставаться днем одна, а он — что я расскажу… Он дурак, Роза, ужасный дурак. Какая я ни есть, для меня порядочность — не пустой звук. Я его не выдам, даже если он меня уволит. Проживу без его мастерской, беда только, что мне страшно одной оставаться…
Роза внимательно посмотрела на нее, и ей тоже стало страшно.
1916
Либкинд — серьезный, задумчивый молодой человек; его возлюбленная Флора, наоборот, девушка крайне легкомысленная. Но в ее легкомыслии столько обаяния, что Либкинд никогда не может перед ним устоять. Когда Либкинд размышляет о высоком: о мире, о человечестве, о жизни, — один кокетливый взгляд Флоры возвращает его на землю. На душе сразу становится легко, и он думает: «Ладно, мир не рухнет, если я сделаю, что Флора хочет».
И чего, как вы думаете, она хочет? Ни больше ни меньше как в кино пойти.
— Флора, но это же глупости! — Либкинд все-таки пытается ее отговорить, вспомнив, какая сентиментальная чушь идет сейчас на экране.
Флора, теснее прижавшись к его плечу, надувает губки:
— Конечно, глупости, у тебя все глупости. Если такой серьезный, может, тебе лучше другую найти?
Либкинд знает, что на самом деле Флора так не думает, но угроза действует, и он мягко отвечает:
— Ну что ты, Флореле! Не буду я из-за этого другую искать. Ладно, пойдем, сейчас и правда неплохая картина идет.
— Я тебя люблю! — радуется Флора, крепче берет своего серьезного Либкинда под руку и ведет к кассе.
В зале Либкинд хочет сесть на последний ряд, но Флора тянет его поближе к экрану.
— Флора, куда ты летишь? На последнем ряду лучше. Если близко сидеть, глаза испортишь.
— Не хочу! — капризничает Флора. — Ты что, не заметил, что в этом фильме Кастелло играет, мой любимый актер? Хочу его получше рассмотреть!
И Либкинд должен сидеть в первом ряду, хотя знает, что от этого портится зрение.
После кино Либкинд не прочь немного погулять по тихим, спокойным улицам, но Флору тянет на Бродвей.
— Ненавижу эти мертвые улицы, — говорит она сердито.
И тут же опять начинает:
— Милый, ну пойдем на Бродвей, пожалуйста! Там так весело! Освещение, как будто праздник…
— Эх, Флора, тебе бы только праздновать. Бывают и будние дни, шесть в неделю… — Либкинд пытается ввернуть серьезную фразу.
Но Флора перебивает:
— Не говори мне про будни. Жизнь должна быть праздником, а иначе не нужны мне ни ты, ни такая жизнь!
Либкинду по душе ее жизнерадостность. «А ведь это прекрасно!» — думает он и позволяет отвести себя на богатые улицы.
Когда они доходят до той части Бродвея, где начинаются большие магазины, Флора вообще забывает про Либкинда. Все ее внимание обращено на витрины. Вдруг она останавливается.
— Ой, Либкинд, смотри!
И, не дождавшись ответа, тянет его к витрине, увешанной пальто и платьями.
— Сэйл! [120] — замирает Флора. — Либкинд, смотри, как дешево!
Либинд растерян. Чего смотреть на эти тряпки, если он точно знает, что Флора все равно ничего не может тут купить?
— Флора, пойдем!
— «Флора, пойдем!» — передразнивает Флора. — Ты хоть посмотри, какой дресс! [121] Семь долларов девяносто восемь центов.
— Грабеж! — возмущается Либкинд. — Это же восемь долларов. А из-за двух центов якобы семь. Вот так и надувают людей.
— Семь долларов девяносто восемь центов — это не восемь долларов, — заступается Флора за бизнесменов. — Это все-таки семь, понимаешь? Либкинд, смотри! — поворачивается она к другому платью. — Шикарный дресс, чистый шелк! Нет, ты только глянь, красота какая!
— Флора, ну хватит, пойдем уже! — упрашивает Либкинд. — Какое мне дело до твоих платьев?
— Дурак! — возмущается Флора. — Надо же цены знать… Пригодится… А вот этот дресс посмотри, вон там, наверху. Красота какая! Пять долларов. Быть не может!
— Пять девяносто восемь, — Либкинд снова раскрывает обман.
— Глупенький! — не соглашается Флора. — За такое платье и пятнадцати не жалко. А ты про какие-то девяносто восемь центов.
— Хорошо, Флора, пойдем, пожалуйста. — Либкинд теряет терпение. — Сколько можно?
— Сейчас. Еще только пальто посмотрю.
