— Мои сыновья там, в глубине колодца. Я не знаю, живы они или умерли. Понятно тебе?
— Так они там?
И пастушонок сразу кинулся исполнять поручение. А граф, в полном отчаянии, снова поспешил к колодцу. Все то же безмолвие подымалось, ничем не рушимое, из отверстой земли, сливаясь со звоном в ушах, давно уже мучившим его усталый слух. Толстые веревки, по которым он вместе с садовником намеревался спуститься вниз, свисали все так же безжизненно и праздно, словно канаты на пристани, от которой давным-давно отчалил последний корабль… Уже полчаса прошло с тех пор, как пастух отправился с его поручением, а холмистый склон, где он должен был вот-вот появиться в сопровождении садовника, оставался все так же пустынен. «Они взяли с собой четыре фонаря, и, наверно, в доме не нашлось пятого», — подумал граф, ища объяснение подобной задержке.
Он ни на миг не отводил взгляда от подножия холма и не отвлекал слуха от колодца. Но и взгляд и слух упорно отказывались принести ему хоть какое-либо облегчение, один находя лишь пустоту там, откуда должна была прийти человеческая помощь, другой — находя лишь тишину там, откуда должны были доноситься человеческие голоса.
Несколько лет назад он сам нашел у входа в пещеру, проложенную рекою Вольп, рог северного оленя, высеченный из камня, — великолепное произведение мадленской культуры. И эта находка, которою он так гордился, окончательно побудила его приобщиться к исследовательскому пылу сыновей и даже подстрекать их к новым поискам. Но сейчас собственные поступки казались ему ребяческими и заслуживающими лишь порицания. И при мысли о пещерах, простирающихся у него под ногами, черных, таинственных, словно алчущих жертв, он испытывал ужас, похожий скорее на отвращение и ненависть. Нет, это не был страх. Ибо, если б ему стало известно, что сыновья погибли, он сам спустился бы в колодец без всяких веревок, просто прыгнул бы вниз, решительно и не колеблясь, как пловец бросается в воду.
Он еще раз взглянул на узкую тропинку, тонко змеящуюся от самого его дома до склона холма; но земля, чуждая его страданию, оставалась столь же пустынной, что и прежде.
Внезапно радостный возглас достиг его слуха. Ему показалось, что это голос Макса, и, совсем потерявшись, вытянув вперед дрожащие руки, как старик слепец, ищущий опоры, он снова ринулся к колодцу. Но колодец оставался по-прежнему безмолвен. И это безмолвие смущало его душу тем сильнее, что заставляло сомневаться в собственных ощущениях — ведь он был почти уверен, что за мгновенье пред тем слышал голос Макса. Прошло еще несколько секунд — и вот снова послышались крики. Теперь уже явственно раздавались знакомые голоса, звучащие победоносной радостью. Граф Бегуэн быстро обернулся и тут увидал всех троих сыновей и Франсуа, слугу, которые бежали по горе, со стороны, противоположной той, откуда он напрасно ожидал появления садовника и пастуха. Яростно размахивая руками в воздухе и громко крича, они бежали все быстрее, словно охваченные безумием.
— Ты не представляешь себе, отец! Ты не представляешь себе! — восклицали сыновья, обступив графа. — Кто не увидит этого собственными глазами, никогда не поверит!
Граф еще не мог избавиться от напряжения, какое пережил за последние часы.
— Но как вы там очутились?
— Мы обнаружили второй выход. Возле грота Элен. Нам пришлось пробираться ощупью, но игра стоила свеч, — сказал Макс, указывая на свое покрытое грязью платье.
Легкий шум раздался вдалеке. Они обернулись и увидели, как садовник и пастух бегут по склону холма, а за ними — целая толпа крестьян, и все с фонарями.
В тот именно день граф Бегуэн, желая достойно отметить приключение сыновей, да и свое собственное, объявил, глядя, как вытаскивали из колодца длинные веревки, что отныне грозная пещера будет именоваться «Гротом Трех Братьев». Но позабыл прибавить имя слуги.
Двадцать лет спустя и мы посетили это место.
По своей необычной форме, еще не вполне освобожденная от древней тайны, пещера Трех Братьев — одна из самых знаменитых доисторических пещер. Она предстает перед путешественником как огромный вестибюль, предваряющий вход в другой, соседний грот, названный именем Тюка д’Одубера, где братья Бегуэн обнаружили две фигуры, изумившие не только их, но и всех тех, кто проникал сюда позднее. Сейчас и мы познакомимся с ними.
Войти сюда нелегко. Все здесь причудливо, непонятно и загадочно.
Местность, с тех пор как мы впервые побывали здесь и пересекли реку на одной из рыбачьих лодок, караваном скользящих вниз по реке Арьеж, замирая, словно по сигналу тревоги, там, где воды обещали добрый улов, или, напротив, мчащихся мимо главных пристаней, не остановясь ни на миг, всегда привлекала нас своей красотою, которую в это утро так ярко освещало солнце, одарив деревья и гордые скалы всеми переливами своего сиянья. Но Грот Трех Братьев с темными своими глубинами всегда оставался для нас враждебным.
Таинственный, извилистый, словно прочерченный неверным шагом пьяницы, спотыкающимся, рвущимся вперед и возвращающимся вспять, таящий глухую угрозу в каждом углу, он словно с самого начала выталкивает наружу любознательного пришельца; и лишь позднее, после того как люди медленно и с трудом приспосабливаются к его крутому нраву, начинает уступать.
Мы опустили железные лестницы в один из многих крутых спусков, открытых уже после путешествия братьев Бегуэн. Холм с его двумя-тремя усадьбами, напоминающими неприступные замки, сразу же пропал из виду, а вместе с ним — и дневной свет. Внизу ожидали нас попеременно то какие-то адские постройки, где царит мрак, то райские галереи в сиянии волшебных кристаллов; таково первое впечатление, которое остается в душе навсегда, как и странные рисунки на стенах таинственного грота.
Едва вступишь сюда, как тебя объемлет какое-то смутное беспокойство. Многочисленные галереи открываются пред тобою, пересекаясь, разбегаясь в разные стороны, вытекая одна из другой, неожиданно множась, как щупальца спрута, спрятанные до поры в его теле и теперь выползшие внезапно, чтоб усилить цепкость тех, что он выпустил ранее. Некоторые очень высоки, другие столь низки, что пробраться в них можно лишь ползком; одни бегут вниз, другие круто подымаются вверх, порою расширяясь и образуя целые залы, порою сужаясь настолько, что и два человека, плечом к плечу, с трудом могут протиснуться внутрь. Одни пугающи со своими полчищами призраков, и стражи их — древние скалы, оголенные водою от земляного покрова, и окаменевшие скелеты, чью плоть пожрала река, придав им дикие позы и устрашающую выразительность. Другие — разнохарактерны, перемежая черноту голых стен с серебристыми ветвями сталактитов и сталагмитов, что разрастаются здесь с незапамятных времен и будут разрастаться еще тысячелетия, если только человек не разрушит их густосплетений.
В некоторых галереях труд природы кажется завершенным. Водяная капля давно уже выполнила свое назначение и если еще продолжает падать, с шумом размеренным и неизменным, как бой часов, или же скользит безмолвно, слеза за слезою, по уже отполированной поверхности, то это не потому, что ей еще предстоит здесь работа, а потому лишь, что земля не может не оплакивать все беды, ежечасно погребаемые в ней и ежечасно из нее возрождающиеся.
В конце концов страх сменяется изумлением. Мрачным рвам приходят на смену полные блеска залы. Фонарь выхватывает из сталактитово-сталагмитового леса ослепляющие блики, и, если световая струя, отклонившись, упадет туда, где еще густа тень, кажется, что вот-вот шагнет оттуда нам навстречу какой-нибудь мстительный призрак, недовольный тем, что нарушили его покой. Пред нами открывается драгоценное сокровище, которое то вдруг загорается ярким блеском, то внезапно угасает, погружаясь в трепещущий сумрак; и пред ним чувствуешь себя словно вор, неожиданно обнаруживающий во взломанном сундуке все новые и новые драгоценности. Драгоценности необычных очертаний, чудеса, созданные для мира красоты, отличного от того, в котором мы живем, они по этой самой причине обладают каким-то холодным блеском и словно отодвигают от себя с неброской, но упорной гордостью человеческое присутствие, экстаз наших зачарованных взглядов и наших безудержных похвал. И так во всех пещерах. Нет ни одной, где б человек не чувствовал себя незваным гостем и где б самые сверкающие кристаллические творенья воды не установили бы между собою и им с первого мига гордую преграду, не затеяли тайный спор, что останется не разрешенным вечно.
Мы снова двинулись в путь, и с нами вместе словно двинулись в путь страшные подземные галереи… Со стен, с их выступов, из их загадочных ниш причудливые животные ориньякской и мадленской культур следят за каждым нашим шагом. Одни почти невидимы, полусъеденные временем; но, едва направишь на них фонарь, уцелевшие фрагменты оживают в его свете, подобно червям под лучом солнца, когда приподымешь в траве какой-нибудь камень, служащий им убежищем, и, обретая единый облик у нас на глазах, они тревожат наши чувства еще более, чем если бы сохранились в целости.
