Фасады домов чернели на белой скатерти снега, и еще более чернели на ней черные окна… Но все это не мешало чистильщикам на крышах: они перекликались между собой, перекидывались снежками и хохотали от чистого сердца, если промахивались.
Зеленные лавки и фруктовые магазины сияли в полном блеске: пузатые каштаны, которых – так вот и кажется – хватит удар; испанский чеснок – фотография рыжеватых монахов его родины, с задирающими взглядами на девушек; опять-таки груши; опять-таки яблоки, скученные во вкусные пирамиды; кисти винограда, затейливо развешенные продавцами, именно на том месте, чтобы у покупателей слюнки потекли; вороха орехов мшистых и смуглых, с запахом любовных лесных прогулок, по щиколотку в сухих листьях, сочные апельсины и лимоны – все это так и просилось прямо в рот. Золотые и серебряные рыбки, несмотря на всю апатичность своей природы, также суетливо разевали рты, как будто собирались что-нибудь проглотить. Именно в этот самый день у приказчика Скруджа, мистера Крэтчита, происходило нижеследующее.
О! Какой же был у его многочисленной семьи дивный пудинг!.. Боб Крэтчит объявил, совершенно спокойно и серьезно, что этот пудинг он признает наилучшим произведением миссис Крэтчит со дня их свадьбы. Миссисс Крэтчит заметила на это, что теперь, когда у нее отпало от сердца такое тяжелое бремя, должна она заявить о своей былой боязни: не очень ли переложила она муки? Каждый из семьи счел долгом выразить по этому поводу свое мнение; но никто не упомянул о том, что для такой семьи пудинга было очень мало. Откровенно говоря, нехорошо было бы об этом подумать и сказать; и всякий из Крэтчитов при этой мысли сгорел бы со стыда.
Наконец пообедали, сняли скатерть, подмели, огонек расшевелили. Боб сделал грог – оказался отличным; поставили на стол яблоки и апельсины, поставили и полную пригоршню печеных каштанов. Тогда-то вся семья собралась у комелька, как выражался Крэтчит: кругом, то есть сказать-то он хотел полукругом; тогда и поставили перед ним, Бобом, весь семейный хрусталь: две рюмки и молочник без ручки. Ну что ж из этого? Все равно в них налилась та же кипучая жидкость, которая налилась бы и в золотые чаши. Боб предложил такой тост:
– С веселым праздником, храни нас Бог!
Вся семья откликнулась:
– Да хранит нас Бог!
– Дух! – сказал Скрудж. – Добрый дух! Неужели кто-нибудь из них умрет от нищеты?
– Не знаю! – отвечал дух. – Если кто и умрет, только уменьшит бесполезное народонаселение.
Скрудж покаянно наклонил голову.
– Слушай, ты! – сказал ему дух. – Смеешь ли ты рассуждать о смерти?.. Господи Боже мой! Какое-то насекомое сидит у себя на листке и рассуждает о жизни и смерти других насекомых!..
Скрудж покорно принял этот упрек и, весь дрожа, потупил взор в землю. Но скоро он поднял их, услышав:
– За здоровье мистера Скруджа! – кричал Боб.
– Предлагаю всем выпить за здоровье моего хозяина, мистера Скруджа!
– Хорош хозяин! – перебила миссис Крэтчит. – Попался бы он мне в лапы, показала бы я ему…
– Да, милые дети!.. – заметил Боб. – Праздник…
– Разве на то праздник, чтоб пить за здоровье такого окаянного, Роберт?! Ты сам знаешь…
– Милая моя! – таким же нежным голосом продолжал Боб. – Попомни: ведь сегодня сочельник.
– За твое здоровье я выпью, выпью и за сочельник, – возразила миссис Крэтчит, – но только не за него! А если и выпью, ему непоздоровится… А впрочем, Бог с ним – для праздника!
Дети выпили за здоровье мистера Скруджа, вслед за своей матерью, хотя и неохотно. Одно напоминание его имени кинуло тень на их светлый детский праздник. Но тень эта была минутная, и она пронеслась…
Оторвавшись от семейной сцены, Скрудж вместе с духом понесся по пустынным улицам города.
Мрачно и черно надвигалась ночь; падал снег; но и в кухнях, и в гостиных сверкали огоньки с необыкновенным эффектом. Вот здесь мерцающее пламя обозначало приготовление к семейной трапезе, с подогретыми тарелками и багровыми занавесками, защищающими от уличного холода и мрака. Вот там все ребятишки выбежали навстречу или замужним сестрицам, или братцам, или двоюродным братцам, или дядям, или теткам, чтобы наперебой поздравить их с праздником. Далее на шторах видны были силуэты девушек-красавиц, в капорах и в меховых ботинках: собрались они, говорливые пташки, куда-то на вечер… И горе холостяку (они уже наворожили), горе ему, если он взглянет на их щечки, нарумяненные морозом. Судя по числу прохожих, можно было подумать, что в домах не осталось ни одного человека для привета желанных гостей, а между тем не было ни одного дома, где бы гостей не ждали, где бы для них не пылал битком набитый угольями камин. Потому-то, Господи праведный, как же восторгался дух! Как раскрывал он свою широкую грудь! Как протягивал мощную руку! Как он парил над толпой, пригоршнями брызгая на нее своей светлой радостью, окропляя всех, кто подворачивался под руку! Даже и фонарщик, сей возжигатель и сеятель искр света по темным улицам, даже и он, совершенно уже одетый на вечер, даже и он захохотал при взгляде на духа, хотя и не подозревал, что встретился лицом к лицу с самим великим, с «праздником».
Вдруг дух, не говоря ни слова, перенес собеседника в такое пустынное болото, обсаженное такими громадными камнями, что, конечно, можно было его назвать кладбищем великанов. Вода просачивалась повсюду – так и била ключом из земли, – да мороз наложил на нее руку и удержал в должном повиновении. Кроме мха, дрока и кое-каких тощих былинок, ничего не было вокруг.
По краю неба, с заката, солнце провело своими лучами багровую дорожку над этой безотрадной местностью, и надо было видеть, как закатывалось оно, как жмурилось и дремало и как наконец совсем заснуло…
– Где мы? – спросил Скрудж.
– В самом сердце земли, где трудятся столько лет рудокопы… Да вот поглядите!..
Дух пронесся со Скруджем мимо хижины, где старый дед угольщик праздновал Рождество со своими внучатами… Взглянули они на радостные лица и полетели дальше…
Пронеслись они и над шумным морем, прямо к маяку; о маяк разбивались пенные волны, брызжа на крылья чаек. Дочери, быть может, самого ветра – опускались и поднимались чайки над плавучими лужайками морской травы и водорослей.
Но даже здесь двое маячных сторожей развели праздничный огонек, и он колыхался искрами на волнах.
Протянув друг другу намозоленные руки, сторожа пригубили грог и поздравили друг друга с праздником. Старший из двоих затянул какую-то дикую песню, да так затянул, что его голос можно было принять за рев бури.
Дух все летел, все летел над темным разыгравшимся морем, пока не опустился вместе со Скруджем, далеко от берега и всякой земли, на какой-то корабль.
Останавливались они то около рулевого, то около вахтенных часовых и офицеров и всматривались в эти темные фантастические лица; но каждый, к кому бы они ни подходили, или напевал праздничную песню, или думал о празднике, или напоминал товарищу о каком-либо минувшем празднике, – и все это было связано с радостной надеждой – благополучно вернуться в объятия родной семьи. Все, и худые, и хорошие, и злые, и добрые, все обменялись приветствиями, все припомнили о родных и друзьях, зная, что милые им люди думают, в свою очередь, также и о них.
Несказанно было удивление Скруджа, когда он вслушивался в завывания ветра и вдумывался в этот ночной полет над неведомыми, таинственными, как смерть, безднами, – несказанно было удивление Скруджа при чьем-то, вдруг раздавшемся, веселом хохоте. Но удивление его преступило всякие границы, когда он узнал хохот своего племянника и сам очутился в светлой, теплой, сверкающей чистотой комнате. Дух стоял с ним рядом и глядел на племянника нежно и любовно.
– Ха! Ха! Ха! – заливался племянник Скруджа. – Ха! Ха! Ха!
Если бы вам, против всякой вероятности, случилось познакомиться с человеком, одаренным способностью смеяться от всей полноты души более и задушевнее скруджевского племянника, я скажу вам одно: я настойчиво просил бы вас представить вашему знакомому и меня. Сделайте милость, представьте меня. Очень счастливая, правдивая и благородная идея была у судьбы – вознаградить человека за все его заразительные болезни и печали еще более заразительным и неотразимо веселым смехом.
Итак, племянник Скруджа хохотал во все горло, хохотали от всей души и жена его, и приятели.
– Честное слово! – крикнул племянник. – Он мне сказал, что Святки – пустяки, и, поверьте, он сам крепко убежден в этом!
– Тем стыднее для него, Фред! – заметила с негодованием нареченная племянница Скруджа.
Вообще ведь женщины ничего не делают вполовину и за всякое дело принимаются не шутя.
Племянница – она же и супруга племянника Скруджа – была мила, нет, в высшей степени мила, с очаровательной головкой, с простодушным, искренним выражением лица; и при этом – что за увлекательная улыбка, что за живые искрометные глазки!
