– Большой чудак мой старик! – продолжал племянник. – Спору нет, мог бы он быть несколько пообходительнее, но его недостатки наказываются сами по себе, и мне против него сказать нечего.
– Кажется, он очень богат, Фред?
– Э! Да что толку в его богатстве, моя милая? Богатство ему ничего не приносит: он не может быть полезен не только другим, даже самому себе. У него нет даже удовольствия подумать… ха-ха-ха! – что вскоре ему придется нас же награждать.
– Я его терпеть не могу! – сказала племянница.
Сестры и прочие дамы согласились с ее мнением.
– О! Я снисходительнее вас! – возразил племянник. – Мне его просто жалко. Кому вредят его своенравные выходки? Ему же… Я это говорю не потому, что он отказался пообедать с нами, – в этом случае он только в выигрыше: избавился от плохого обеда.
– В самом деле?.. А мне кажется, что он потерял очень хороший обед!.. – перебила его молоденькая жена.
Все гости разделили это убеждение, и – надо сказать правду – могли быть в этом случае неуместными судьями, ибо только что изволили покушать и в настоящее мгновение десерт не сходил еще со стола, и все общество столпилось у комелька, при свете лампы.
– Честное слово, мне очень приятно убедиться: я до сих пор плохо верил в умение юных хозяев. Не правда ли, Топпер?
Вероятно, Топпер взглянул на одну из сестер племянницы Скруджа, потому-то ответил: я холостяк и не что иное, как жалкий пария, и не вправе выражать свое суждение о подобном предмете; а сестра племянницы Скруджа – вот это полненькое создание в кружевной косынке, что вы видите, – так и зарделась вся.
– Продолжай же, Фред! – крикнула его жена, нетерпеливо забив в ладоши. – Начнет и остановится… как это несносно!
– Я хотел только прибавить, что старик сам себя лишил приятной компании; уж конечно, она веселее его мыслей и темной сырой конторы. Впрочем, я еще не успокоился: я каждый год буду приходить к нему с приветствием: «Как ваше здоровье, дядюшка? С праздником имею честь поздравить!» Если я его так расшевелю, что он, по крайней мере, откажет своему бедному приказчику тысячу двести фунтов, – уж и это будет хорошо. Не знаю почему, только мне кажется, что я сильно изменил его вчера…
Пришлось теперь гостям посмеяться над чванливым притязанием хозяина – изменить мнение Скруджа. Но Фред был славный малый, нисколько не обиделся на шутки, а еще придал обществу веселья, пустив бутылку по кругу.
После чая занялись музыкой, потому что все собеседники, уверяю вас, были замечательными исполнителями разных ариеток и ритурнелей, а особенно тот самый мистер Топпер: он артистически переливал из тона в тон свой бас, не напрягая жилы на лбу и не краснея, как рак.
Хозяйка оказалась превосходной арфисткой. В числе прочих пьес она сыграла простую песенку, такую простую, что можно было бы насвистать ее по памяти в две минуты; но Скрудж вздрогнул: эту песенку напевала когда-то посещавшая его в школе маленькая девочка…
После музыки начали играть в фанты, и прежде всего в жмурки. В жмурках опять отличился Топпер плутовством и ловкостью в преследовании полненькой девицы в кружевной косынке: как ни роняла она то каминную решетку, то стул, как ни пряталась за занавески – поймал-таки ее в каком-то углу.
Хозяйка не принимала участия в жмурках, а уселась в стороне в кресло и положила ноги на табурет – за креслом стояли дух и Скрудж. Зато она приняла живое участие в фантах и тут-то, к вящему удовольствию Фреда, показала себя: всех заткнула за пояс, даже и сестер, хотя они были далеко не глупы – спросите вот хоть Топпера… Особенно отличалась она в «Как вы его любите» и в «Где, когда и почему?». Сам Фред так и рассыпался, и дух до такой степени не сводил с него благосклонного взгляда, что Скрудж начал его умолять, как ребенок, подождать до разъезда гостей; но дух сказал, что это невозможно.
– Вот еще новая игра! – умолял Скрудж. – Еще полчаса, дух, только полчаса…
Играли в «Да и нет». Фреду пришлось быть в ответе: он должен был задумать какое-либо слово, а играющие должны были отгадывать, предлагая ему вопросы и требуя от него в ответ только «да» или «нет». Осыпанный перекрестным огнем вопросов, Фред волей-неволей был вынужден сделать несколько признаний, а именно, что думал он о животном: что животное это – живое; животное неприятное, дикое; что иногда оно рычит, иногда хрюкает, а прежде говорило; что водится оно в Лондоне и даже ходит по улицам, но что за деньги его не показывают, на привязи не водят, в зверинце не держат и на бойне не убивают; что оно ни лошадь, ни осел, ни корова, ни бык, ни тигр, ни собака, ни свинья, ни кошка, ни медведь. При каждом новом вопросе мошенник Фред до того заливался хохотом, что вскакивал с дивана и топал ногами. Наконец и полненькая сестрица покатилась со смеху и крикнула:
– Угадала, угадала, Фред! Я знаю, что это такое!
– Что же? – спросил Фред.
– Ваш дядюшка Скру-у-удж!
Именно так и было. Затем последовал взрыв похвал, хотя дело и не обошлось без легких замечаний.
– Ну, что же? – заметил Фред. – Он доставил нам столько удовольствия, что нам не грех бы и выпить за его здоровье, благо у нас в руках по стакану жженки! За здоровье дядюшки Скруджа!
– Идет! За здоровье дядюшки Скруджа! – подхватили гости.
– Веселого праздника и счастливого нового года старику, кто бы он там ни был! – крикнул Фред. – Не хотел моего устного поздравления, пусть же примет заочно: за здоровье дядюшки Скруджа!
Скрудж принял такое участие в общем веселье, что собрался было уже произнести благодарственную речь, но вдруг вся сцена исчезла, и дух и Скрудж снова отправились в путь.
Далек был их путь: много перевидели они местностей, много посетили обителей и жилищ. Дух приникал к изголовью больных, и они забывали свои недуги, на мгновение казалось страждущему изгнаннику, что он припадает снова к лону своей милой родины. Душу, обрекшую себя на отчаянную борьбу с судьбой, просветлял он чувством самоотвержения и упованием на лучшую участь; приближался к бедным – и они считали себя богатыми. В дома призрения, в больницы и в тюрьмы, во все притоны нищеты, везде, куда тщеславный и горделивый человек не мог – своею ничтожной, преходящею властью – возбранить вход и заградить пути бесплотному духу, – везде дух внес за собою благословения, везде слышал от него Скрудж заповедь милосердия.
Длинна была эта ночь, если все случилось в нее одну; но Скрудж сомневался; ему казалось, что несколько сочельников слились воедино в течение того времени, пока он был с духом. Еще одна странность: Скрудж не замечал в себе ни малейшей наружной перемены, а дух видимо становился старше и старше. От Скруджа не ускользнула эта перемена, но он не сказал ни слова до тех пор, пока, выходя из одного дома, где толпа детей славила Богоявление, не увидел, что волосы на голове духа побелели.
– Разве жизнь духов так коротка? – спросил он, когда они остались одни.
– Действительно, – отвечал дух, – жизнь моя на земном шаре очень коротка; она закончится в нынешнюю ночь.
– Нынешнюю ночь?! – вскрикнул Скрудж.
– Ровно в полночь. Чу? Час уже близок!
В это время часы пробили где-то три четверти одиннадцатого.
– Извините мой нескромный вопрос, – сказал Скрудж, пристально вглядываясь в одежды духа. – Я вижу под полой вашего платья что-то странное, не принадлежащее вам… Что это: нога или коготь?
– Это могло бы назваться и когтем, потому что сверху есть немножко мяса, – отвечал печально дух. – Глядите!
Он распахнул полы одежды, и оттуда вывалились двое детей – два бедных существа, – презренные, гадкие, гнусные, омерзительные, отталкивающие. Они упали на колени к ногам Скруджа и вцепились ему в платье.
– О, человек! Склони, склони взгляд к своим стопам! – крикнул дух.
Это были мальчик и девочка – желтые, худые, в лохмотьях, с нахмуренными лицами, свирепые, хотя и пресмыкающиеся – в своем подлом унижении. Вместо привлекательного младенчества, обещавшего покрыть их щеки свежим румянцем, чья-то блеклая высохшая рука, словно рука времени, сморщила эти ввалившиеся щеки и стерла с них краски жизни. В этих глазах, откуда, казалось, должны были улыбаться на Божий мир ангелы, теперь гнездились демоны и метали угрожающие взгляды. Никакие перемены, никакой упадок, никакое извращение человеческого рода, в самой высшей степени и при всех таинственных уклонениях природы, никогда не могли произвести подобных чудовищ, отвратительных и ужасных.
Скрудж отшатнулся, бледный от страха. Впрочем, не желая оскорбить духа, может быть, родителя этих чад, он хотел было сказать: «Какие миленькие дети!», – но слова сами собой остановились в горле, чтобы не участвовать в такой неимоверной лжи.
– Дух, это ваши дети?
Вот все, что мог сказать Скрудж.
– Дети людей, – ответил дух. – Они обратились ко мне с челобитной на своих отцов. Вот этого зовут «невежество», а эту – «нищета». Бойтесь обоих и их потомства. Но первого бойтесь больше – я на его челе читаю: проклятие. Спеши, о Вавилон! – возгласил дух, протягивая руку к городу, – спеши изгладить это слово – оно осуждает тебя еще более, чем этого несчастного: его только на несчастье, тебя на гибель! Дерзни сказать, что ты не виноват, клевещи даже на своих обвинителей: тебе это может послужить на время, для достижения твоих преступных целей; но… берегись конца!
