в городе собирают любительскую труппу, которая время от времени будет ставить русские пьесы. Внизу, крупнее, было написано, что «желающих с нетерпением ждут…», и адрес того, к кому обращаться.
Это был не кто иной, как преподаватель городского училища Федор Калмыков, высокий блондин с длинными усами и строгими серыми глазами. Фейга не раз встречала его на улице. Однажды он даже пристально на нее посмотрел. Фейга слышала, у него роман с дочкой почтмейстера.
За несколько дней и ночей все обдумав, Фейга решила, что идти со своими планами к такому человеку слишком рискованно. Кто знает, что сделает с ней этот христианин. Как бы он не подтолкнул ее к крещению…
Фейга слышала от подруг немало историй об актрисах, и теперь эти истории всплыли в памяти. Многие великие актрисы выкрестились, потому что иначе ни за что не получишь главной роли. Даже величайшая актриса на свете, Сара Бернар, о которой много говорили в городе, тоже крестилась в свое время…
«Нет, — думала Фейга, — креститься я не хочу».
Но через неделю, опять проходя мимо почты и увидев заманчивое объявление для тех, кто хочет вступить в труппу, Фейга не смогла преодолеть любопытства и сначала неуверенно, а потом все быстрее и быстрее зашагала к дому учителя Федора Калмыкова.
На крыльце она остановилась, набрала в грудь побольше воздуху, будто собиралась броситься в холодную воду, распахнула дверь и тут же пожалела о своем поступке, но было уже поздно: услышав ее шаги, Федор Калмыков тут же вышел ей навстречу, оглядел Фейгу с головы до ног и холодно, но вежливо поздоровался.
Его сдержанный тон успокоил Фейгу. Если так, значит, еще можно отступить. Она скажет, что хочет брать у него уроки русского…
— Чем могу служить? — уже мягче спросил Калмыков.
— Я хочу учить русский! — выпалила Фейга.
— Милая моя! — рассмеялся Калмыков. — Ничем не могу помочь. Я слишком занят.
Фейга посмотрела на него немного смелее. Кажется, он человек не злой, можно рассказать ему все как есть.
Но, едва она заговорила, у нее комок встал в горле, а на глаза навернулись слезы.
— Вы плачете? — испугался учитель и взял ее за руку. — Что стряслось?
Фейга устыдилась. Как глупо! Она понимала, что ведет себя как маленькая девочка. Актриса должна держаться иначе. И, взяв себя в руки, она твердо сказала:
— Прошу прощения, мне не нужны уроки, русский язык я знаю. Я хочу играть!
— Что? Играть? — удивился учитель. — Не понимаю, о чем вы.
Фейга еще раз извинилась.
— Я имею в виду труппу, которую вы создаете. Мне кажется, у меня есть талант. Я уже видела театр в прошлом году…
— Ах вот оно что! — понял учитель. — Значит, хотите в нашу любительскую труппу? Прекрасно, прекрасно! Я вас запишу, это другое дело. А уроки давать у меня ни времени не хватает, ни терпения. Хе-хе-хе… Лень, понимаете, моя милая?
И вдруг дотронулся пальцем до ее шеи.
Фейга смутилась, но не посмела сделать учителю замечание. А он продолжал:
— Значит, хотите стать актрисой. Что ж, замечательно. Внешность у вас подходящая, вы будто рождены для сцены. Какая фигура! А ваша молодость, ваш темперамент! Похоже, вы очень темпераментная девушка. Темперамент — это главное. Давайте-ка попробуем. Ну, например, объяснитесь мне в любви.
Фейга молчала, не зная, что делать.
— Почему же вы не хотите? Вы ведь должны показать, на что вы способны. Представим себе, что мы на сцене. Там сидят зрители, а мы играем. Вы страшно в меня влюблены, а я в вас нет, или я в вас тоже, но у меня уже есть другая возлюбленная. Понятно? Вы бросаетесь мне на шею и просите: «Не покидай меня!»
Фейга по-прежнему молчала, и учитель зашел с другого конца:
— Хорошо, давайте так: я влюблен в вас и пытаюсь добиться ответной любви.
Он протянул руки и поманил ее к себе.
Фейга шагнула к нему, и вдруг он обнял ее и поцеловал прямо в губы.
Она стала вырываться. Он отпустил ее, хотя и не сразу, и сказал:
— Если хотите играть на сцене, придется с этим смириться.
Поцелуй был якобы учебный, но Фейга оскорбилась. И, сразу поняв, что ей предстоит, поспешила распрощаться с Калмыковым.
Но назавтра пришла опять.
3
В первой постановке она играла служанку. Роль нетрудная, играть было легко, но уж очень противно. В каждом акте приходилось целоваться то с «хозяином», то с его сыном, то с кем-нибудь из гостей. Ей не хотелось, она по-настоящему сопротивлялась, и получалось очень правдоподобно. Публика — русские и еврейские интеллигенты — бурно аплодировала. Это немного приободрило Фейгу и сгладило неприятные ощущения от нежеланных поцелуев.
Хуже было за кулисами, где Калмыков все время пытался обнять ее и поцеловать. Фейга вырывалась изо всех сил и твердила, что это некрасиво. Тогда он заметил, что сомневается в ее актерских способностях, потому что ей явно не хватает темперамента. А ведь он объяснял, что для актрисы темперамент — это главное.
Тогда она и сама решила, что ей недостает темперамента. Наверно, так и есть, раз учитель говорит. Но каждый раз, когда он начинал приставать к ней за кулисами, она чувствовала, что этот человек ей неприятен. Она вспоминала о своем набожном отце, о тихой, доброй маме, которые думают, что она сейчас у подруги, и даже вообразить не могут, где на самом деле их дочь и чем она занимается. Слава богу, вскоре любительская труппа распалась. У Фейги будто гора с плеч свалилась. Двойная жизнь втайне от родителей, оскорбления Калмыкова и других молодых актеров-любителей вконец ее вымотали.
Но прошло немного времени, и ее опять потянуло к театру. Ей вспоминались радости актерской жизни, сцена, публика, которая ловит каждое ее движение и взрывается аплодисментами, когда опускается занавес, и Фейге снова хотелось туда, туда…
Целыми днями она ходила печальная, задумчивая. За что ни бралась, все валилось из рук. Родители пытались выяснить, что с ней, мать расспрашивала по-доброму, отец злился, но она не могла им рассказать.
И вдруг в город опять приехала труппа, на этот раз еврейская, и Фейга ожила. Двое из труппы, актер и актриса, остановились в доме напротив, и Фейга долго думала, как бы с ними познакомиться. Так и не найдя предлога, она просто подошла и представилась, когда они прогуливались по улице.
Актриса, посмотрев на нее с легким презрением, хотела идти дальше, но актер, мужчина за тридцать, с живыми, хитрыми глазами, задержал ее:
— Ты в ее годы умнее была, что ли? — И с улыбкой повернулся к
