– Ах, все-таки «но»!
– Но ты на шесть лет старше меня.
– Ну знаешь! Да у любого мужчины перед женщиной не меньше десяти лет форы.
– Это смотря какая женщина. Есть, конечно, такие, которых не смущает, если мужчина ей в отцы годится.
Она придирчиво оглядела его.
– Но тебе седина пойдет, с ней ты сразу станешь представительней.
Алан сокрушенно посмотрел в зеркало. Потом вперился в Каролину.
– Зато о твоей седине мне и подумать страшно. Так что, сама видишь, если даже я соглашусь выпить его ради тебя…
– Ну и пей, пей! – вскричала Каролина, благородство и доброта которой были поистине неописуемы. – Я не желаю, Алан, чтобы ты старел и дряхлел у меня на глазах или даже заболел и… умер. Лучше я сама умру. Да. Лучше умереть, чем дожидаться твоей смерти, а потом остаться одной-одинешеньке.
– Вот и я так думаю, – откликнулся Алан с тем же пылом, но другой интонацией, заставившей Каролину взглянуть на него повнимательней.
– Ты ведь не разлюбишь меня, если я все-таки состарюсь? – спросила она. – Не правда ли? – И, не оставив ему на раздумье ни минуты, прибавила: – Или правда?
– Конечно, правда, о чем разговор.
– Нет, неправда, я вижу. А вот я правда тебя не разлюблю.
– Ах, не разлюбишь, – вскипел Алан, – ну тогда и пей его сама. Пей, пей на здоровье. А меня не трогай, я буду стареть в одиночестве.
– И зачем только Хамфри подарил нам эту гадость! – не выдержала Каролина. – Давай выльем ее в раковину! Прямо сейчас!
– Ты что, обалдела! – завопил Алан, вырывая пузырек у нее из рук. – Единственный флакон в мире! Слышала, что Бакстер сказал: ради его содержимого человек жизнью пожертвовал.
– Да, верно, – пробормотала Каролина, – он ужасно расстроится, если мы его выбросим.
– Расстроится-то черт с ним, – возразил Алан, – подарок жалко, свадебный как-никак.
И пузырек остался на камине, – где же еще и стоять свадебному подарку? – а Каролина с Аланом вернулись к прежней сказочной жизни.
И все бы ничего, но обоих стали посещать мысли о возрасте, да такие настырные, что смахивали уже на навязчивые идеи. Каролина сделалась непомерно строга к косметичкам. Алан часами торчал перед зеркалом; больно было смотреть, как он изучает собственную макушку, выясняя, что там белеется – выгоревший волосок или седой. Каролина видела, чем он занимается, а он – в зеркало – видел, что она видит. Оба видели себя и друг друга, а при таком взгляде на жизнь всегда есть шанс обнаружить что-нибудь интересное. Не берусь описать вечер, когда Алан, к примеру, обнаружил, что свечей на его именинном пироге больше чем полагается… Но и в подобных условиях оба отчаянно старались сохранить оптимизм, и Каролина в этом почти преуспела.
– Ничего, – говорила она, – подумаешь. Зато теперь мы сможем стареть вместе.
– Угу, – отвечал Алан, – эдакие милашки-старикашки! Волосенки седенькие, зубки пластиковые!..
– Ну и пусть пластиковые, – не уступала Каролина, – мы и с пластиковыми будем любить друг друга.
– А как же! Всенепременно! На крылечке! Среди розочек!
Однажды после такого разговора Алан проснулся ночью – час был глухой, неранний – и увидел, что Каролина включила свет, склонилась над ним и внимательно его разглядывает.
– Ну что? Что еще? Чего ты на меня уставилась?
– Ничего, просто захотелось на тебя посмотреть. Любой мужчина, доведись ему продрать глаза среди ночи и увидеть склонившуюся над собой Каролину, вообразил бы, что Господь перенес его в рай – любой, но не Алан, Алан был настроен мрачно и подозрительно. Не иначе как ему померещилось, что она выискивает на его лице разбухшие поры, отвисшие складки, набрякшие веки и еще невесть какие следы надвигающейся старости, а она, бедняжка, даже приличной отговорки не сумела подобрать, потому как занималась именно этим.
– Ты дождешься, ей-богу, что я пойду и выпью эту мерзость, – взревел Алан.
– А я от тебя иного и не ждала, – не осталась в долгу Каролина.
Чувствуете, положеньице: что один ни скажи, другому теперь все боком выходит.
Так вот они и жили и дожили до заключительного дня соревнований в Форест-Хиллз. У Алана на этот день была назначена встреча с юным дарованием из Калифорнии. С первых же минут стало ясно – это и раньше в глаза бросалось, – что юнцу не хватает изящества. Удар был мощнейший, скорости не занимать, а вот изящества не хватает. На реакцию, правда, грех было жаловаться: как Алан ни менял темп, сбить юнца ему не удавалось. Но реакция – это одно, а изящество – совсем другое. «Кой черт меня заклинило на этом изяществе?» – спрашивал себя Алан перед концом первого сета. А к концу последнего уже получил ответ, ясный и четкий, как цифры на табло. Двужильный юнец положил ему руку на плечо, и они вдвоем прошествовали с корта. Рука победителя – тяжелая ноша, особенно для тех, кто вкладывает в игру все силы без остатка.
Так или иначе, но поражение Алан перенес геройски. И оправдания, которые друзья подсовывали ему вечером, отметал недрогнувшей рукой.
– Бросьте, – говорил он, выдавливая кривую улыбку, – этот сукин сын одним ударом просто вышиб меня с корта.
И даже когда Каролина при всем честном народе принялась талдычить про его расшатавшиеся за последнее время нервы, он ни единым движением не выдал бешенства и обиды, клокотавших в его душе.
Ночью, несмотря на нытье и ломоту во всем теле и на то, что Каролина давно спала крепким сном, он долго лежал не смыкая глаз. Наконец встал и тихохонько, на цыпочках, пробрался в гостиную. Снял с камина пузырек, отвинтил крышку и одним залпом выдул все содержимое. Затем подошел к бару и налил в пузырек воды из-под крана. Собрался было завинтить крышку, но передумал, пошарил в баре и вытащил бутылку горькой настойки. Капнул настойки в пузырек и лишь после этого поставил его на камин. Над камином висело зеркало; Алан кинул в него долгий взгляд и расплылся в улыбке.
Надобно вам сказать, что Каролина в это время исполняла роль девушки, обремененной младшей сестрой, добродушной дурочкой. Актриса, игравшая сестру, ударилась в амбиции и уволилась из театра – на ее место срочно искали замену. Один из режиссеров, даже не из злого умысла, что было бы еще простительно, а исключительно по пьяной жалостливости, помянул племянницу какого-то своего дружка. На племянницу пожелали взглянуть поближе, и едва она появилась, все мигом смекнули, что перед ними – законченная полоумная сестрица, ибо представляла она собой не что иное, как длинноногую, большеротую и ясноглазую копию Каролины, а точнее, ее черновик: вместо Каролининой улыбки – рот до ушей, вместо воздушной поступи – походка вперевалочку, а вместо вешних утренних лучей, струящихся с чела Каролины, на физиономии новенькой застыла обалдело-блаженная гримаса, будто судьба что ни день подкидывала ей сюрпризы, один другого занятней.
Все нашли ее неподражаемой, все, включая Каролину, одобрили выбор. Каролина решила даже проследить из-за кулис за ее первым выходом: любопытно все-таки посмотреть, как будет выкручиваться дебютантка. Лица ее она не видела, но и по спине определила, что, дорвавшись до публики, девица засияла как медный грош. Было бы преувеличением сказать, что на Каролину в этот момент снизошло откровение, тем не менее она шагнула вперед и затаив дыхание стала наблюдать, как новенькая, спотыкаясь на каждом слове, бредет по накатанной дорожке своей роли. По традиции в этом месте всегда следовали одобрительные аплодисменты. Теперь же… «Господи, – подумала Каролина, когда девица продефилировала со сцены, – ведь это мои аплодисменты!» Она не ошиблась. Звуки, волной накатывавшие из зала, были куда более взволнованного тона и несли в себе куда больше гудящих полутонов человеческой речи, чем те аплодисменты, которыми зрители расплачиваются за добротную актерскую игру. Такие звуки означают иное, такими звуками зрители признаются актеру в любви. И уж кто-кто, а Каролина знала это назубок. Слава богу, не первый год выслушивала их по вечерам, услышала и в этот вечер, когда спустя некоторое время сама вышла на сцену. Однако теперь – справедливо ли, нет ли – она не досчиталась в них нескольких хлопков, ровно стольких, как подсказывал ее чуткий слух, сколько лишних перепало на долю несуразной девицы.
Возвращаясь в гримерную, она увидела под дверью кучку своих коллег, которые с небывалым почтением внимали режиссеру, откопавшему девицу.
– Ну как, Кэрри? Что ты о ней думаешь? – дружелюбно осведомился режиссер, когда она подошла поближе.
– Недурна, – обронила Каролина.
– Помилуй, Кэрри, – оскорбился тот, – это самая большая сенсация со времен твоего дебюта в Ньюпорте.
Каролина одарила его улыбкой и скрылась в гримерной. Сквозь полуоткрытую дверь до нее донеслась чья-то реплика: – И вы считаете, что из нее может выйти актриса?
– Поверьте, мой юный друг, – ответствовал счастливый первооткрыватель, – я простоял за сценой весь второй акт. И скажу вам честно: что такое эта девчушка, если посмотреть на нее просто, без чванства, вот как я на вас? Фитюлька, замухрышка. Но когда она выходит на сцену… О, друг мой, это сама Молодость! Безумная, дивная, умопомрачительная, нелепая и неприкаянная молодость наших дней. Вы и глазом моргнуть не успеете, а она уже вывернет вашу грешную душу наизнанку. Так что Боже вас упаси, дружище, чему-нибудь ее учить. И черт меня побери, приятель, если вы ее чему-то выучите. За последние пятнадцать лет я поставил столько гениальных спектаклей, сколько иным выскочкам и во сне не снилось, и я помню, что говаривал некогда Вулкотт Гиббс по поводу одной юной особы. «К черту Сару Бернар, – говорил он, – когда на сцену выходит молодость и красота».
