— Маша, — сказал я Маше, — пойдем к ней завтра?
Маша обернулась ко мне.
— Нет, это уж ты должен идти. Ты комсорг. У меня будет своя очередь.
— Ну, как хочешь, — обиженно сказал я и отвернулся.
Мы пили чай, и пили его почти молча. Ольга Степановна сидела во главе стола, шумно хлюпая чаем и не произнося ни слова. Мы тоже все молчали. Иногда наша классная руководительница вставляла что-то, чтобы поддержать разговор, но у нее ничего не выходило, и она пристыженно замолкала.
Ольга Степановна тоже молчала, насупившись, словно стеснялась нашего присутствия, иногда кидая на меня быстрые взгляды.
Наконец классная руководительница сказала:
— Ну, нам пора, Ольга Степановна. Спасибо вам большое за чай.
— Спасибо вам, — улыбнулась Ольга Степановна. — Приходите. Егор?
— Да, я приду, — сказал я.
Мы вышли в коридор и стали одеваться. Наши мокрые одежды уже почти высохли, а на улице по-прежнему хлестал дождь.
Мы все сказали «до свидания», за нами закрылась коричневая кожаная дверь, и мы вышли на черную лестницу со стертыми ступенями, напоминающими жертвенные камни.
На улице было темно и холодно. Зажглись фонари, и желтые листья сумрачно блестели в грязи. Лужи сверкали и искрились и казались бездонными колодцами.
Мы разошлись в разные стороны, не говоря ни слова.
Я пошел с Машей под ее зонтом.
— Как тебе она? — спросила Маша.
— Черт ее знает! — сказал я. — Что-то в ней есть даже какое-то жизнерадостное и какое-то нездоровое. Жалко ее.
— Но она же хотела этого! — сказала Маша.
— Чего? Нет, как она могла этого хотеть?
— Зачем же она тогда?
— Не знаю, но она же спасла жизнь.
— Значит, она хотела этого, по крайней мере знала об этом.
— Не знаю, — сказал я. — В Японии были летчики-смертники — камикадзе. Они знали, что умрут, и умирали для общего блага. Но что-то такое есть в них отпугивающее. Что-то нездоровое, веющее самоубийством. А, ладно, хватит об этом! Мы сейчас поссоримся, — сказал я.
— Ладно.
И мы пошли дальше во тьму, взявшись за руки, разговаривая ни о чем.
Как приятно все же ни о чем не думать! Это нас, наверное, и спасает от сумасшествия. Не надо ни о чем думать, и надо принимать все легко.
Мы шли с Машей, и мне казалось, что я должен что-то сделать, что я не должен идти просто так, что что-то должно произойти, что — мы оба понимаем, но почему-то стараемся не выдавать своих желаний и прячем их как можно глубже. Но зачем?
Наконец мы подошли к дому Маши.
— Ну, пока, — улыбаясь, сказала она. — Завтра ты, значит, идешь.
— Что? Ах, я и забыл. Ну ладно.
— До свидания, — сказала она.
— До свидания, — сказал я.
И когда она удалялась от меня в свой подъезд, я думал, что ведь еще не поздно, еще все может измениться, но стоял и смотрел, как за ней захлопывалась дверь. «Потом», — думал я. Но я знал, что потом, может быть, что-то и будет, но будет что-то совсем другое, а этого уже не будет, и надо пытаться ловить именно «это».
На следующий день я пошел к Ольге Степановне. Я шел, исполненный чувства долга и представлял свой разговор с ней, она мне должна сказать что-то большее, чем при всех. Даже волнение охватывало меня. Я первый раз в жизни шел домой к женщине, которая сидела одна и ждала меня.
Я вошел в знакомый подъезд, который на этот раз сиял в утреннем свете и поднялся на ее этаж. Стертые жертвенные ступени уходили вниз. Я опять почувствовал себя виноватым перед ней. «А если бы она спасла мою жизнь?» — подумал я. «А если бы это я спас кому-то жизнь и лишился ног?» — опять подумал я.
Я нажал на звонок, он резко звякнул, и я замер. За коричневой кожаной дверью раздался скрип. Наконец дверь открылась, и я увидел Ольгу Степановну. Она сидела на кресле гордо, как королева на троне. На ней было небесно-синяя блузка с декольте, серая юбка и жемчужные сережки. Она улыбалась мне и раскрывала свои накрашенные ресницы.
— Егор? — сказала она нежным голосом. — Проходи. Я ждала тебя.
Я прошел в коридор, разделся, снял куртку и ботинки.
— Тапочек у меня нет, — сказала она. — Иди так.
У нее вообще нигде не было никакой обуви.
Я медленно прошел в комнату, она поехала за мной, небрежно подталкивая вперед свое кресло, и мне показалось, что я пришел в гости к ленивице-аристократке, которая бережет ноги и ее повсюду возит слуга с огромными бакенбардами.
— Садись, — сказала она. — Я очень рада тебя видеть. У меня очень мало друзей.
— Да, конечно, — сказал я чуть слышно.
— Что ты сказал?
— Да, я говорю, да.
— Будешь кофе?
— Ну, можно…
Я был смущен и опять почувствовал себя виноватым.
— Одну секунду.
Она уехала в кухню, а я сидел, не зная, чем заняться. Представлял, что кто-то войдет, а я не знаю, что сказать.
Наконец она появилась, насмешливо улыбаясь. Она везла кофе на подносе.
— Угощайся, — сказала она.
— Ой, спасибо большое, — сказал я смущенно и взял чашку с кофе.
— Может, хочешь чего-нибудь выпить? — спросила она.
— Ну, не знаю…
— Коньяк? Кофе с коньяком. Или ты не пьешь?
— Можно.
Она подъехала к серванту, достала бутылку коньяку и две рюмки.
— За наше знакомство!
И мы выпили.
— А у вас нет сигарет? — спросил я.
— Есть, только учительнице не рассказывай.
Она достала пачку сигарет и протянула мне. Я закурил и почувствовал себя хорошо.
— Ты наливай и пей с кофе, — сказала она.
Я так и сделал.
Мы болтали и пили коньяк.
Я курил сигареты, одну за другой.
Наконец она мне сказала:
— Вам, наверное, в классе рассказывали, что я совершила подвиг, да?
— Вроде да, — сказал я. — Да.
— А я и не знаю, как это вышло. Я спасла чужую жизнь, недавно эта девочка приходила ко мне, ей восемнадцать лет. У нее замечательные ножки! В джинсах…
Когда она это говорила, в ней чувствовался прилив садизма или мазохизма.
— Вообще это, наверное, правильно. Я должна, конечно, была это сделать.
Она выпила коньяку.
— Но жалко, у меня не было ребенка. Сейчас я осталась одна, ну просто не знаю, что делать, а?
Она нервно засмеялась. Потом неожиданно стала серьезной.
— Вот если б у меня был ребенок…
Я сидел ни жив ни мертв.
— И потом бы его кто-нибудь спас… Вот было бы интересно! Я спасла… Меня бы кто спас! Жаль…
Она взяла сигарету и закурила.
— Егор, — спросила она у меня неожиданно, — ты настоящий мужчина?
— Не знаю, — сказал я и задрожал.
Она медленно подъехала ко мне. Колеса вертелись, поскрипывая. Она взяла меня за руку.
— Ты мужественный?!
— Не знаю, — проговорил я в ужасе. Я не мог смотреть ей в глаза.
— Посмотри мне в глаза.
Я медленно поднял голову. Мне было страшно и в то же время дико смешно, до того театрально было все это. Я знал, что это настоящая серьезная минута в жизни, как показывают в фильмах, но что-то тут было ненатурально.
— Посмотри мне в глаза! — повторила она.
Я посмотрел ей в глаза.
— Если я тебя попрошу об одном… одолжении, нет… жертве… Подвиге!
— Подвиге? — тупо переспросил я, не понимая, о чем она говорит.
— Да…
— А что такое? — спросил я бодрым тоном.
— Ты не понимаешь? Ах да, ты же еще мальчик…
— Нет, а что?
Она сжала мою руку.
— Понимаешь, я хочу… Ну, я хочу, чтобы ты сделал мне ребенка.
Я вздрогнул и по моему телу прошел холод.
— Что?
— Ну что… Я не могу больше, — сказала она. — Я ни в чем не виновата. Ты можешь сказать, что я этого хотела. Но как можно этого хотеть? Я поступила честно… Теперь бы я, может быть, сделала по-другому. Я ничего не требую. Если ты отказываешься, то ничего… Может быть, тебе нужны деньги?
