Подполковник Перепелкин смотрел на меня прищурившись, склонив набок маленькую лысую голову. Я никак не мог догадаться, почему он щурится. Можно было подумать, что он смотрит не на человека, а на солнце.
— Что это вы навалились на наш отряд, товарищи с Парнаса? — весело воскликнул он, узнав о цели моего приезда. — Мы еще кинематографистов не проводили, а тут на́ тебе — журналист.
— Мы друг другу не помеха, — бодро заверил я. — Считайте, родные братья. Дайте только настоящих героев.
— Понимаю, — протянул Перепелкин, и в его тоне я уловил оттенок недовольства. — Понимаю, что вы ищете. А я так думаю: о герое всякий напишет, а вы вот попробуйте показать самого простого человека. Обыкновенного.
Это начало мне не особенно понравилось.
«Интересно, если бы на моем месте сидела какая-нибудь литературная знаменитость, ты так же бы вел разговор?» — подумал я.
Тем временем Перепелкин придирчиво осматривал меня, нацеливаясь взглядом, словно в мишень.
— Костюм вы себе выбрали подходящий. Чувствую, приехали всерьез и надолго. Не ошибся?
— Там видно будет, — неопределенно ответил я, заранее оставляя за собой право уехать, когда мне захочется.
В моей одежде не было ничего необыкновенного. Просто, собираясь в дорогу, я попросил Иринку разыскать армейское обмундирование, в котором уходил в запас, и решил ехать в нем. Хранил я эту одежду не из жадности. Она напоминала мне о фронте, об армии; не давала забыть, что я и теперь в строю, хотя давно перестал, носить военную форму. И потому меня немного внутренне передернуло, когда Перепелкин назвал мое военное обмундирование костюмом.
«Может, он хочет подчеркнуть этим, что я не военный? Так и в нем военного не очень-то много». Уж слишком домашним, слишком мирным веяло от Перепелкина. Мягкие розовые щеки, чересчур нежные для мужчины; задорно вздернутый нос, подслеповато прищуренные глаза, лысина, начинавшаяся прямо со лба и оголявшая почти весь его череп, еще больше усиливали это впечатление. «Ему бы реденькую бородку, очки — и, ни дать ни взять, учитель-пенсионер. Куда уж такому скакать на коне или вступить в бой с нарушителями!»
Три ряда орденских планок на кителе подполковника говорили о другом, но я приписал это заслугам молодости.
И все же Перепелкин понравился мне с первой минуты. Я не люблю людей, которые при первом знакомстве скрывают свой характер и стараются выдать себя не за тех, кем они являются на самом деле, Я люблю натуры открытые, прямые.
Перепелкин был, кажется, из этих людей. Он не рисовался и не старался понравиться. Он не строил из себя простака, не похлопывал меня по плечу, даже не обращался ко мне на «ты». Напротив, он как-то выжидательно поглядывал на меня в упор, будто каждый раз находил во мне что-то новое. Я сразу почувствовал себя с ним запросто. Может быть, потому я и наступал на него без особого стеснения, добиваясь того, чего мне хотелось.
— Меня интересуют не только ветераны и герои, — заявил я в ответ на его ворчание. — К тому же я не ищу святых и не собираюсь писать икону. Мне нужен…
— Академик пограничной службы? Доктор пограничных наук? — торопливо подсказал Перепелкин и вдруг расхохотался так раскатисто и заразительно, будто был убежден, что этот смех доставляет мне истинное наслаждение.
— Пусть будет так, — сказал я, дав ему вволю посмеяться.
— Ясно, ясно, — сгоняя улыбку с лица, все так же поспешно проговорил Перепелкин. — Значит, вам нужна шкатулка пограничных историй и сюжетов, чтобы превратить истории в рассказы? Не слишком ли легкое занятие? И есть ли смысл ехать за этим на заставу?
— На заставу — обязательно.
— Ну хорошо, — миролюбиво сказал Перепелкин. — Вы полагаетесь на мой выбор?
— Вполне.
— Застава Нагорного… — Подполковник проговорил это так, словно перед этим перечислил десятки застав.
Я в свою очередь спросил:
— А давно он служит на границе?
— Да все это вы узнаете на месте, — Перепелкин остановил меня жестом руки. — Мне не хочется заранее рассказывать о нем и навязывать свое мнение. Смотрите сами. Только не делайте выводов о Нагорном с первого взгляда. Я убежден, что человека надо открывать постепенно. Знаете, как открывали материки.
Я сказал, что это долгий и мучительный путь, и если таким путем открывать каждого человека, то на это, пожалуй, не хватит жизни.
— А что поделаешь? — снова вопросительно посмотрел на меня Перепелкин. — Сначала открыватели видят одни очертания неведомой им суши, да и то в тумане. А уж потом шаг за шагом познают новый материк.
Я заговорил о дороге. От провожатого отказался. Отказался и от машины, предложенной Перепелкиным. Весь путь до заставы мне хотелось проделать пешком.
— Одобряю, — лукаво подмигнул мне Перепелкин. — Машины не жалко. Одобряю потому, что сам люблю бродяжничать. Жизнь своими руками щупать. Договоримся так: не понравится у Нагорного — выбирайте сами. Застав у нас хватит.
— Решено, — обрадованно сказал я, загораясь желанием поскорее приняться за работу. — Тем более, что рекомендующий, как известно, несет ответственность за рекомендуемого.
Перепелкин в шутку погрозил мне коротким толстым пальцем, подробно рассказал, как добраться до заставы, и вручил все необходимые документы. Мы пожали друг другу руку.
В коридоре, проходя мимо знамени, возле которого стоял часовой, я по привычке отдал честь.
До Фурмановки я шел по проселочной дороге, петлявшей в сосновом бору. Изредка мимо проносились машины, оставляя за собой прозрачный шлейф пыли. Иной раз меня обгонял велосипедист. Пешеходов почти не было.
Стеной стояли невозмутимо спокойные сосны, устремив в небесную высь светло-коричневые стволы. Кое-где виднелись березки. Их детские кудри испуганно взмывали кверху от налетавшего ветра. А сосны стояли молчаливые, торжественные, и только где-то высоко, у самых вершин, негромко и ровно шумели.
Рядом с этими великанами я чувствовал себя маленьким и счастливым, словно вернулось далекое детство. Я был рад, что осуществилась моя давняя мечта — пожить на пограничной заставе, где пахнет свежей хвоей, где нескончаемо бежит по лесу дорога. И мне хотелось по-дружески обнять шершавый ствол старой сосны или приложить ухо к худенькой березке и долго слушать, как тревожно вздрагивает ее сердце.
Я совершал переход по всем армейским правилам: сперва сделал малый привал, потом большой. Дважды старательно перематывал портянки и лежал на траве, закинув ноги на высокий пень.
Сумерки настигли меня в пути. Постепенно стемнело, и я не мог уже любоваться соснами. Зато я вдоволь насмотрелся на огни встречных машин. Интересное это было зрелище. Неожиданно впереди ослепительно вспыхивал яркий глаз автомобильной фары. Он несколько раз лукаво подмигивал, как бы говоря: «Хоть ты далеко и хитришь, а все же я тебя заприметил». Тут же он исчезал, вспыхивал снова, теперь уже совсем близко, выхватывая из темноты все новые и новые участки дороги.
Мне было весело. Приятно было сознавать, что вот опустилась на землю ночь, а люди, как и я, не спят, куда-то едут, что-то везут. Им, как и мне, не сидится на месте.
К полночи я очутился возле железнодорожного шлагбаума. Его можно было узнать еще издали по зеленым огонькам. Теперь, как объяснял мне Перепелкин, следовало свернуть налево. Я так и сделал.
Вскоре дорога привела меня к маленькой станции. Неяркий свет нескольких фонарей освещал небольшой деревянный домик и еще какие-то пристанционные постройки. Не слышалось неугомонных гудков, шума узловых станций, суетни маневровых паровозов. Мирно дремали рельсы. Тускло желтели огоньки стрелок, и как-то не верилось, что здесь может вдруг появиться самый настоящий пассажирский поезд.
Это и была Фурмановка. Перепелкин советовал мне заночевать у начальника станции, но время было уже позднее, и я не решился беспокоить людей. Конечно, можно было бы зайти в станционное помещение, но я опасался, что на рассвете буду разбужен бесцеремонным шарканьем метлы и ворчаньем уборщицы, не привыкшей к транзитным пассажирам.
Ночь была темная, безветренная. Я свернул к лесу и довольно быстро наткнулся на невысокий стожок сена. Это меня обрадовало. Наскоро перекусив и с удовольствием выпив тепловатой воды из фляги, к которой по армейской традиции почти не прикасался в пути, я устроился на ночлег. Сено было свежее, мягкое. Пахло ромашкой. Я забрался в стожок. Натруженные ноги ныли, но когда я снял сапоги, мне сразу же стало легче. Сон скрутил меня быстро.
Не знаю, сколько бы я проспал в своем уютном логове, если бы меня не разбудил протяжный паровозный гудок. Я вздрогнул, открыл глаза и вылез из стожка.
