Высокий титул - Юрий Степанович Бобоня

Меня зовут Степаном. Мне девятнадцать лет. Полгода назад я кончил культпросветшколу и ровно столько же работаю заведующим сельским клубом в Красномостье. Сейчас я уже не веду дневник. Некогда. А первые четыре месяца я описывал каждый прожитый, с утра до вечера, день. Были, правда, такие дни, когда писать было не о чем. Я о них умолчу, ладно? Лучше я расскажу о том, о чем ну никак не умолчишь, — о тех днях, которые написались в моем дневнике.

Вот они, эти дни…

Гуди, паровоз, погудывай! Стучите, колеса! Поскрипывай, старый вагон! Что ждет меня там, за следующим поворотом?..

Мне не хотелось спускаться с третьей полки. Я лежал и слушал, как внизу два пожилых колхозника рассуждали на вечную тему: как жить? Паренек в вылинявшей телогрейке рассказывал сухонькому интеллигенту в высокой шапке о карасях в степном пруду и о плохом колхозном председателе. Где-то в конце вагона позванивала гитара. Несколько нестройных голосов ей подтягивали:

Мне тоже вспомнился дом. Там, в Медянске, остались мои отец и мать, моя тетя и друзья — словом, все близкое для человека, юность которого прошла в любимом городе. А теперь я еду в Красномостье заведовать сельским клубом, и в том, что я еду, нет ничего особенного. Что же оставалось делать человеку, который окончил культпросветшколу, которого направили на работу и которому очень хочется быть… самостоятельным. Не скрою, у меня были шансы остаться горожанином — работать в Медянске в Доме культуры (мать постаралась, она у меня хоть на пенсии, но депутат горсовета) художественным руководителем. Дом культуры там образцовый, работающий, в основном, на базе нашего училища. В нем предостаточный штат. Одни талантливы и много работают, другие бездарны и ничего не делают, но всем им одинаково платят. Так что я мог получать хорошую зарплату и работать ни шатко ни валко — сошло бы в многолюдье! Мог бы на куски рваться за эту же зарплату — тоже сошло бы!.. Но я хотел и хочу понять жизнь так, чтобы и жизнь поняла меня: очень уж мне надоела родительская опека!.. Кстати, о родителях. Отец мой до самой пенсии работал старшим брандмейстером в пожарной команде. Хорошо работал. По его словам, команда являлась на пожар на десять минут раньше. Ну, насчет пожаров не знаю, а духовой оркестр у них отменный, и отец в нем — первая труба!.. В общем, поздновато я родился, но маху не дал тоже: на баяне шпарю не хуже отца на трубе… А жизнь только начинается!..

…Я посмотрел в окно. Поезд жарил сквозь заснеженные равнины. Нельзя было отличить, где небо сливается с землей. Вагон залило оранжевым февральским солнцем, и мои попутчики сидели как в огненном тумане…

…Нет, это все-таки здорово, даже романтично, — вырваться из Медянска «на свои хлеба», стать первым парнем на деревне со своим баяном. А как же! В Медянске-то каждый третий баянист, их там развелось, как недорезанных собак… А вот в деревне!..

…Перед очередной остановкой повизгивал поезд, толпились в проходе уставшие люди, которым предстояло сойти. Сколько же мне еще ехать? Действительно, это Красномостье у черта на куличках, но представляю, как там меня ждут!..

Я попытался спуститься в гущу мешков и чемоданов, легонько задел ногой чью-то голову и извинился. Скуластый парень с выкрошенным переднем зубом сделал зверское лицо:

— Куда прешь! Хошь, по мусалам съезжу!

По мусалам не хотелось. Я подобрал ноги и, вежливо так, сказал ему:

— Сделай такую милость!.. Сейчас слезу и подставлю тебе свои мусала! — И опять стал спускаться.

Парень вдруг стушевался и вяло огрызнулся:

— Чо — трухнул? А не то — слазь…

— Будет тебе, Митька! — это желтолицая старуха с сумкой сказала. — Выпимши на рупь, а ломаисси та десятку!

— А вас, мамаша, промежду протчим, не спрашивают! — буркнул парень и исчез из купе.

«Ладно, черт с тобой! Пользуйся моей добротой…»

Я бы наверняка вставил фитиль этому шалопаю, потому что умел драться и никогда не трусил. Впрочем, научиться драться только за себя — это простая и будничная штука…

…На первом курсе культпросветшколы мне очень хотелось быть сильнейшим человеком на земле, этаким красавцем, с тренированным телом и крепкими мускулами. Я занимался боксом, знал кое-что из самбо и задирался со всеми, кого подозревал в чем-то против себя. Любил подраться в горсаду на танцах. И ногами, и кулаками, и головой. И меня лупили этим же. Словом, репутацию я себе создал не ахти, но при всем при этом не утратил интереса к учебе и к игре на баяне. Но когда оказалось, что я достаточно силен, во мне что-то сломалось. Мне стало скучно. Хуже того. Меня начали бить. И не кулаками, а улыбочками, всякими тихими словечками, даже аплодисментами (это, когда плюнешь на стену, а тебе: «Браво!») и рукопожатиями. Слова и улыбочки эти были умными, а я не мог давать сдачи. Тогда-то и выяснилось: чтобы уметь драться не только кулаками и не только за себя — нужно, оказывается, очень мало, нужно, во-первых — поумнеть, а во-вторых, — усвоить четыре элементарных понятия: долг и честность, жалость и верность…

…Вагон наконец мелко задрожал, дернулся в последний раз и остановился. Заспанная проводница объявила:

— Дальше не едем, выходите в оба конца вагона!

Тусклое февральское утро я встретил на привокзальной площади, рябившей ребристыми барханчиками спрессованного снега. Видимо, ночью был ветер. У автобусного павильона стояли автомашины самых разных марок. Тупорылые автобусы атаковывались пассажирами с чемоданами и мешками. Счастливцы усаживались в кресла и торопили шоферов. Неудачники стучали кулаками в двери и стекла, иные матерились и бежали к «газикам» и басовитым ЗИСам.

Автобус на Красномостье был уже переполнен. Водитель в черном полушубке и с полукруглой сумкой на груди звенел медяками и отрывал билеты, переспрашивая остановки. Он заметил мои усилия протиснуться в салон и предупредил:

— На мою шею можешь не рассчитывать — она у меня не плацкартная!..

Но я поставил свой чемодан на попа и сел на него:

— Мне до райцентра!

— До райце-е-нтра! — передразнил водитель. — Гони рубль тридцать за себя и рубль сорок за чемодан!

Я вложил в протянутую ручищу деньги, силясь понять, почему чемодан ценится дороже меня самого,