второй — о собственную инициативу: будучи председателем общества слепых, он разделил это общество — и промышленные слепцы стали отдельно, а сельские сами по себе.
В третий… Впрочем, когда разгорался сыр-бор, Голомаза посылали в область на какие-то курсы и едва забывали о нем, как он появлялся снова и получал соответствующий портфель.
Интересно, что Семен Прокофьевич резонно рассуждал о своей необразованности, но дальше ликбеза не пошел. Он спешил вкусить руководящей лихорадки в любом месте — от малого до великого и после очередного транса перескакивал на новое место, где начинал свою деятельность шумно, но на неопределенное время.
Перед войной он руководил бондарным цехом в заготконторе райсоюза. Семен Прокофьевич вернулся в Красномостье бравым старшиной с медалью на гимнастерке. Прошлые неудачи и вывихи были давно забыты…
Наконец я пришел в клуб! Ну и клу-у-б… Не клуб, а пожарное депо. И в этакой громадине — я хозяин!..
В боковой левой стене желтели две широкие гаражные двери — запасные выходы, изобретенные Голомазом. Говорят, что он произвел открытие этих выходов: во время киносеанса стал у новеньких створок дверей и зычно крикнул: «Гор-р-рим!» Донельзя перепуганные люди шарахнулись по привычке в старые центральные двери, а председатель выскочил через новые запасные единственным…
В самом клубе полумрак и запах плесени, давно не топленных печей. Паутина густо облепила потолок, стены и то, что было на стенах. Здоровенному детине с руками тяжелоатлета она залепила рот, и он не мог теперь улыбаться с плаката, призывая граждан застраховать свое имущество и самого себя. Медицинская сестра, со строго сдвинутыми бровями и с назидательно поднятым указательным пальцем, предупреждала женщин о вреде аборта… На самом видном месте запуталась в паутине самогонщица, похожая на бабу-ягу… Словом, плакатов было великое множество.
«Ничего себе — компания! — усмехнулся я. — На один раз печь истопить хватит!.. А дальше что? Побелить… Ну, а потом? Волков морозить? Кто сюда придет мерзнуть-то? Вот тебе и первый парень на деревне…»
Я стал один за другим срывать плакаты, а после заткнул ими черную пасть печки и поджег. Когда синее пламя лизнуло самогонный аппарат, в клуб зашел Алешка. И сразу начал острить:
— Давай, давай, инквизитор! Только не с этого надо было начинать дело.
— Интересно — с чего?
— Облить все четыре угла этого гаража бензином и поджечь!
— Это, брат, себе в убыток… Мне культуру делать надо!
— Что — танцы устраивать?
— Не то танцы — балет устрою! Балет на льду. Пол обольем у сцены — и фигурное катание! Это раз. Пьесы будем ставить из жизни лесорубов… Это два. Соображаешь — перспектива!.. А тогда уж и начальству счет предъявить можно: мол, товарищи, которые руководящие, давайте-ка нам дворец, не в одной, мол, колхозной работе НОТ требуется…
— О-оу! — удивленно протянул Алешка, — Сразу видно — дипломированный!
— А чего?
— Скажешь «гоп!», когда перепрыгнешь! Тоже мне… Ответь, зачем плакаты содрал? Это ж постоянные твои клиенты, ядро то есть!
Я промолчал. Должно быть, вид у меня был такой, что Алешка бросил свои остроты, присел рядом у печки на корточки:
— Ладно, не кисни… Достанешь холст, я тебе своими красками такие картины сотворю — ахнешь! Ну и… наглядную агитацию тоже. А чистота и теплота — пробивай уборщицу через Голомаза.
— Серьезно нарисуешь?
— А ты думаешь тебе одному хочется «культуру делать»? Не сбежишь от нас — сделаем!
— Почему это я должен бежать-то?
— Ты не первый, но дай бог, чтобы был последним… Ну, а люди — ты да я и… продавщица новая, Диной ее зовут… Втроем-то что-нибудь придумаем, а?
— Что — познакомился с продавщицей?
Алешка улыбнулся:
— Захожу, понимаешь, в культмаг, а там — пыль до неба! Тоже за порядок взялась, как и ты… Ну вот, стало быть… Поглядел я на нее — весна с веснушками! Девочка — люкс!
— Эх ты! Лирик… Конопатых и у вас небось в Красномостье навалом…
— Да при чем тут конопи? Они у всех рыжих, а веснушки — другое дело… Если хочешь знать, вся краса ее в веснушках этих! Жаль, глаза не разглядел…
— Глаза у нее, что небо!
— Может, ты ее раньше меня разглядел? — Алешка подозрительно покосился на меня.
— Не-е-ет, не успел. Картинка, понимаешь, у нас дома над теткиной койкой висела, а на картинке девушка с почтовой сумкой требовала за подписку на районку трешницу с мелочью… Тоже с веснушками девушка, и глаза…
— На картинках веснушки не рисуют!
— Ну, не помню. Может, эти веснушки мухи насидели, только я не помню ее без них…
Алешка взглянул на часы:
— А ведь я за тобой! Собирайся, мил друг, на сессию сельского Совета. Сейчас в самый раз…
— А что мне там делать-то?
— Как — что?! Историю! Во-первых, слушать твою речь при коронации тебя завклубом, во-вторых, доклад заведующего почтовым отделением товарища Семифарова Константина Константиновича о том, сколько ушло штемпельной краски на штамповку писем и всяких там квитанций, и сколько принято посылок, и сколько они весят в центнерах вместе взятые, ну и… разное!
— А что — разное?
— Да пес его знает!.. Может, о заготовке крючков для общественных уборных, а может…
— Ладно! Ты мне уж рассказывал про ваши сессии…
В дверях нам встретилась Дина. Поверх синего рабочего халатика на ней было накинуто все то же короткое пальто. Дышит часто:
— Мальчики, заседать, да? А я велосипеды никак по отвяжу! Подвешены они к потолку на веревке — полдня провозилась… А теперь заседать, да? А повестка-то дня! — она протянула мне извещение, в котором убористо была написана повестка дня предстоящей сессии.
— Спасибо, у меня свое есть… Мы-то тут при чем?
— Пошли, пошли! — поторопил Алешка, — А велосипеды я тебе сниму! Я ведь до потолка в культмаге руками достать могу…
…Пятистенный дом сельского Совета разделялся узким коридором на две половины. Левую — занимал голомазовский кабинет и почтовое отделение, а правую — секретарь сельсовета и счетовод.
В правой половине заседали сельские депутаты, усевшись на грубо сколоченных скамейках. Скамейки эти хранились в сельсоветской конюшие и вносили их лишь на время заседаний.
Заседали депутаты, плотно прижимаясь друг к другу, и духота в сельсовете стояла нетерпимая.
На сессии приглашалось все местное руководство — от заведующего баней до председателя колхоза.
Мы опоздали. Я сразу узнал Голомаза, да его и нельзя было не узнать. Он восседал за отдельным столиком, покрытым красным кумачом, выложив руки на стол. Между пальцами правой руки был зажат огромный плотницкий карандаш. Вообще, за столиком восседал толстогубый белобрысый мужичина, с зеленовато-светлыми воловьими глазами, несколько обмятый возрастом.
Когда мы вошли, карандаш председателя, взметнувшись вверх, резко опустился книзу острием — Семифаров умолк. Видимо, этим карандашом он руководил заседаниями, как дирижерской
