— Я сказал, что хотел сказать. О стиле судить вам.
— Я, Геннадий Васильевич, буду не только судить о нем, но и обтесывать его, если потребуется, независимо от того, приятно вам это будет или нет!
Услышав твердый, не допускающий дальнейшего препирательства голос комдива, Аркадьев одумался. «Я, кажется, зашел дальше, чем следовало». По его спине пробежал неприятный холодок, и, когда Горин спросил, способен ли он сегодня продолжить разговор, предпочел через силу выдавить из себя «да».
— Я нахожу, что в суть происшествия вы не вникли и потому допустили нежелательные оплошности, — заговорил Горин, стараясь перейти на ровный тон. — Мне кажется, беседа прошла бы откровеннее, если бы вы собрали офицеров не в зале клуба, где они просто затерялись, а у себя в кабинете. Молодые офицеры были бы около вас, каждому вы смогли бы посмотреть в глаза, уловить реакцию на свои слова и при необходимости изменить характер беседы. Между прочим, есть давнее правило: если хочешь расположить к себе подчиненных, даже проходя строй, со вниманием посмотри каждому в глаза.
Вторая ваша оплошность состояла в том, что вы не беседовали с офицерами, а обвиняли их. И не как командир, для которого полк — родная семья, а как пришелец, как плохой инспектор, который прибыл, увидел, обвинил и тем, казалось бы, выполнил свои служебные обязанности. Хотя вы и новый командир, полк и подчиненные — ваши. Чтобы сблизиться, нужно делить с ними все, особенно беды, если даже вы в них, казалось бы, совершенно неповинны.
Третья. Обвинить всех за проступок одного — метод, которым нужно пользоваться крайне осторожно: когда есть коллектив и он, пусть косвенно, виноват в беде; когда вы твердо уверены, что большинство готово осудить виновника и поправить беду общими усилиями. Для вашего полка — это еще будущее; а пока вам нужно научить каждого солдата и офицера отвечать за свои поступки и действия и так, чтобы каждый понял и прочувствовал, что от его дурного поведения страдают все.
Давайте посмотрим, как можно было на случившемся несчастье поучить молодых офицеров отвечать за себя и за поступок товарища…
Увидев, с каким плохо скрытым недовольством отвел взгляд Аркадьев, Горин круто изменил разговор:
— Вам не интересно, о чем я говорю?
— Слушать старшего — обязанность младшего. Я ее выполняю. Интересно ли мне слушать замечания? Сознаюсь, нет.
— Почему?
— Выговора вообще слушать неприятно, особенно, когда в них не чувствуешь своей вины. В том, что полк такой, а не лучше, виноват, по-моему, не я.
— Не вы. Но и при вас полк не становится лучше.
— Выправить полк за несколько недель… Трудно в это верится.
— Выправить трудно, изменить настроение людей, их отношение к службе — можно. А этого вы как раз и не добились.
Горин покидал клуб с досадной мыслью: разговор с новым командиром полка получился не таким, каким хотелось. Вместо доверительной беседы началось чуть ли не препирательство. Упрямое желание отстоять безупречность своего мундира помешало Аркадьеву понять то, что он должен был извлечь из беседы. Пора было идти домой, но неудача заставила заглянуть в штаб в надежде, что Знобин еще там и можно поговорить с ним об Аркадьеве. Но в штабе работал только Сердич. Знобин все еще находился у танкистов.
Горин выслушал, что сделал Сердич за день, и неожиданно предложил:
— Пойдемте ко мне ужинать.
Георгий Иванович удивленно поднял брови:
— Я недавно пообедал…
— Не верю. И потом — от приглашения старших отказываются только при очень серьезных обстоятельствах…
Когда офицеры вышли за проходную, солнце уже опустилось за высокие тополя, отбросившие мягкие тени через всю улицу. От реки тянул свежий ветерок. Он ослабил душный дневной зной. Идти было приятно.
У домов стояли женщины, играли дети. Во дворах метали на зиму сено, чинили сараи. С детства Горину была знакома нехитрая полудеревенская жизнь районного центра. Он знал здесь многих, и многие приветствовали его как давнего знакомого.
У Дома офицеров — белого здания с тяжелыми колоннами, увенчанными дорическими капителями, — Сердич приостановился.
— Посмотрите, кажется, Лариса Константиновна.
В белом платье, с небольшой книгой в руке, издали она показалась Горину прежней учительницей и живо напомнила выпускной вечер в академии и последнюю встречу с ней.
В тот день он получил диплом с отличием и золотую медаль, но близкий отъезд из Москвы и теперь уже неизбежное расставание с Ларисой Константиновной омрачали радость. И, чем ближе подходил час прощального вечера, тем больше его угнетала мысль, что в разрыве с Ларисой виноват, кажется, и он.
Горин мысленно перебрал тогда все, что было у него с Ларисой: нетерпеливое ожидание, пока она обратила на него внимание, счастливейший день, когда она познакомила его со своим сдержанно-внимательным отцом, который убрал из комнаты все генеральское, чтобы не стеснять его во время беседы, не менее счастливые два месяца почти ежедневных встреч и, наконец, тот день, когда Лариса неожиданно уклонилась пойти с ним в театр. Без нее не пошел и он. Поздно вечером с друзьями он отправился в парк «Сокольники» на прощание с зимой. На катке «Люкс» они увидели Ларису Константиновну с моложавым мужчиной, который, слегка наклонившись к ней, рассказывал, видно, что-то занимательное. Когда пара проходила мимо них, она взглянула безразлично отрешенными глазами и, кажется, не захотела узнать своих учеников, чем вызвала гнев у последних холостяков курса.
Решение было принято без долгих разговоров. Друзья направились за парой и поочередно отдали ей честь. Лишь он, Михаил, не сделал этого. Уехал в общежитии и не мог уснуть всю ночь.
Может быть, он сумел бы справиться с охватившим его смятением, если бы на другой день Лариса Константиновна хоть чуть-чуть проявила к нему то скрытое внимание, которое он замечал всегда, когда она спрашивала его. Лишь через несколько занятий Горин уловил в ней что-то похожее на сожаление или вину. Но уже было поздно. Накопившаяся обида, поднявшаяся гордость человека, прошедшего всю войну, взбунтовались в нем, и он принял то упрямое решение, от которого потом не мог отступиться, хотя не раз замечал на себе ее пытливый взгляд, в котором виделось желание спросить его о чем-то, а возможно, и дружески поговорить. Но он не воспользовался ни одним случаем. Больше того, перевелся в другую группу и при виде Ларисы сворачивал в класс или курилку.
В день выпуска Горин несколько раз набирался смелости зайти на кафедру, чтобы поблагодарить Ларису Константиновну за уроки английского. Втайне он надеялся, что в завязавшемся разговоре ему удастся признаться ей, насколько мальчишески он вел себя в последние месяцы, и это даст ему повод написать ей письмо. Она, конечно, ответит, и в завязавшейся переписке произойдет примирение. Но в преподавательской комнате ее не оказалось, поехать к ней домой он не решился.
А на выпускном вечере тостов — поздравительных, напутственных, прощальных — было так много, что голова Горина затуманилась и в ней закружилась упрямая мысль — клин выбить клином, чтобы избавиться от боли и освободить место для другой женщины. Пусть не столь изящной, но такой, которая бы безропотно переносила все невзгоды армейской жизни.
В зале он пригласил танцевать ту, которая улыбчиво поглядела на него. Услышав его шутку, — нет ли в зале рыцаря, который бросит ему перчатку, — она ответила в том же топе: ее знакомые — люди вполне современные — перчаток не носят и потому вызывать на дуэль соперников им нечем. Во время третьего танца он уже знал, кто ее родные, где живут, а затем и получил разрешение навестить дом на Арбате в качестве гостя. Когда после очередного танца он подвел партнершу к белой колонне и щегольнул невесть какой остротой, рядом увидел Ларису Константиновну. В грустной улыбке ее было столько удивления, что Горину показалось, будто она слышала весь его разговор с этой всего-навсего лишь смазливой девицей. Ему стало так стыдно, что он задохнулся, будто глотнул клубок густого дыма. Извинившись перед девушкой, он поднялся в буфет и уже не помнил, как очутился на арбатской квартире.
От давно совершенной глупости и сейчас ему стало так стыдно, что он остановился.
— Вы хотите подойти к ней? — услышал он вопрос Сердича.
Назвать истинную причину, почему он остановился, Горин не мог и потому сказал:
— Да. Пока она наша гостья, и ей, возможно, с нами по пути.
— Добрый вечер, — приблизившись к Ларисе Константиновне, произнес Горин каким-то чужим голосом и замер, увидев, как вздрогнула, а затем гордо выпрямилась ее спина. Прошла еще долгая секунда, пока Лариса Константиновна повернулась.
Холодность ее красивого умного лица сменилась недоумением. Так разительно не походил Горин на того, каким она представила его себе со слов мужа. Ничего высокомерного в нем не было. Выглядел молодо. Может быть, оттого, что неожиданная встреча взволновала его, он во многом походил сейчас на того пытливого, но несколько робкого в ее присутствии юного майора, каким она его знала многие годы назад. Лишь по густой изморози, осевшей на висках, глубокому взгляду да тонким линиям морщин на лбу и около висков можно было сосчитать его года.
