Капитан не знал, что ответить: ядерный удар — не инспектор, тряхнет — в блиндаже подкосит.
— О чем задумались?
Командир роты приподнял литые плечи:
— Не знаю, что делать, чтоб у солдат не тряслись поджилки. И при инспекторе, и потом, на войне.
— Сейчас — сделайте огневой рубеж передним краем. А как приучить хорошо стрелять и при ядерных взрывах — подумайте. Сколько вам нужно времени?
— Неделю.
— Даю месяц. Лично доложите командиру полка, а потом мне.
— Есть.
Полковники направились вдоль огневого рубежа. Рядом с могучим, как вековой дуб, Берчуком Горин выглядел по-юношески щуплым и легким. Но командир полка шел чуть сзади его и почтительно склонялся каждый раз, как только Горин обращался к нему.
Везде, где комдив останавливался, он что-то подмечал, что-то требовал изменить и посмотреть, к чему это приведет. Хотя за три часа комдив ни разу прямо его не упрекнул, Берчук еще раз убедился: командир дивизии приехал в полк совсем не за тем, чтобы показать своему солдату-танкисту стрельбу, а за чем-то более важным, и об этом важном разговор еще впереди.
Но Горин все тянул. Со стрельбища попросил повести его к танкистам, которые, как узнал он, смастерили интересный тренажер для самостоятельного изучения солдатами агрегатов танка. От танкистов поехали к минометчикам и затем на полковой огород.
Машины остановились у картофельного поля, тучно колыхнувшегося от набежавшего ветерка. Видя, что комдив от удовольствия сдвинул фуражку на затылок, командир полка как бы между прочим сообщил:
— Молодую картошку уже подаем к солдатскому столу. Давно. И свежий лук, огурцы, в суп — петрушку, сельдерей. Вот-вот пойдет капуста.
— Сколько у вас здесь всего?
— Картошки гектар, под капустой и другими овощами почти столько же, — с надеждой ответил Берчук, полагая, что после осмотра огорода комдив не так строго будет совестить его за какие-то упущения.
Но ожидание это не оправдалось.
— Кормить солдат свежими овощами, конечно, хорошо. Только нельзя, чтобы у них, и тем более у офицеров, завелась привычка жить покойно. Помните, как на тех участках фронта, где долго не наступали? Порой ленились стрелять, чтоб не создавать себе лишних хлопот.
Неожиданный поворот в беседе захватил Берчука врасплох. От упрека, который он уловил в словах комдива, и недавней мысли, что комдив, увидев огород, хоть немного смягчится, Берчуку стало совестно. Он зачем-то снял фуражку, обнажив свою крупную, подстриженную бобриком голову.
— Скажи мне, Алексей Васильевич, — перешел на «ты» Горин, что означало особое доверие к подчиненному, — сколько тратишь времени на хозяйственные дела?
— Хозяйство требует хозяйского глаза, — уклончиво ответил Берчук.
— Но для ведения хозяйства есть хозяйственники.
— Картошка, свиньи — занятие грязное, вонючее. Некоторые с академическим образованием стыдятся прикасаться к ним чистыми руками.
— Поэтому командир полка решил поучить их, так сказать, личным примером? — чуть смягчился комдив, увидев, как больно его упрек уколол Берчука.
— Начал с этого, а потом вроде крестьянский дух пробудился: повозишься в хозяйстве — и радостнее.
— Однообразие нашей службы может утомлять, но отдыхать надо так, чтоб дела полка не ухудшались.
— Полк идет по-прежнему, товарищ полковник.
— Кое в чем уже иначе, Алексей Васильевич. Возьми безмятежный покой на стрельбище, самоуспокоенность усатого командира роты, интересное начинание танкистов, которое почему-то никто еще не подхватил. А у артиллеристов полка?
Комдив начал разбирать, к чему привела обособленность минометчиков, и Берчук шумно втянул в себя воздух: получилось, комдив указал ему на то, что перестали замечать его постаревшие глаза.
Но, переживая свой невольный промах, Берчук не мог согласиться с тем, что недостатки в полку возникли от того, что он чуть реже стал бывать в подразделениях. Там же комбаты, ротные, взводные. Помоложе его, грамотные, двое даже с академией. Зачем же стоять над их душой? Можно набить мозоли. И когда-то должны же они обзаводиться самостоятельностью? А может, в дивизию собирается инспекция? Так надо и сказать прямо. Раз дуну, и вся пыль слетит.
Комдив, словно угадав мысли Берчука, спросил:
— Отчего, считаешь, в полку завелась, ну, назовем ее хотя бы так: успокоенность?
— Дела всегда шли как надо. А что заметили — исправим.
Горин посмотрел на большое, постаревшее от обиды лицо Берчука, и слова, которые он хотел высказать, пришлось заменить.
— Не хмурься, Алексей Васильевич. Мой вопрос — не упрек. То, что я подметил, исправить нетрудно. Но, если шаг полка не изменится, какой-нибудь изъян снова заведется, за ним еще. И заговорят о тебе с сожалением. А мне хочется, чтоб на твоих проводах произносились не вежливые, а гордые слова, гремела медь оркестра. Для этого нужно хорошо дотянуть до финиша. Чтобы так получилось, полку нужно взяться за что-то интересное.
— Народ сейчас грамотный, не так просто подобрать это интересное.
— Трудно, но можно. Сердич собирается кое-что сделать для морально-психологической подготовки войск. Чтобы люди почувствовали бой уже сейчас, и настоящий был бы им не так страшен. Сорок первый помнишь? Необстрелянные воевали хуже. Может быть, присоединишься к нему и привлечешь вот таких, как бравый капитан?
— Надо бы поразмыслить, — не хотел сразу соглашаться Берчук, чтобы комдив не подумал, будто своей сговорчивостью он решил смягчить полученные упреки.
— Думайте, но только над тем, как помочь капитану выполнить полученное задание. Начните с этого.
Едва машина выбежала за городок и набрала скорость, Горин почувствовал, что ему не хочется встречаться и говорить с Аркадьевым. Сначала он подумал, что причина этого в неудачной попытке командира полка поправить свою ошибку с поспешным наказанием Светланова. Но вскоре признался себе, что о таком же промахе другого командира полка думал бы куда меньше и без смутного беспокойства. «Выходит, былое оживает в тебе быстрее, чем в романсе: ее еще не встретил, а сердце уже встревожилось?..» Горин прислушался к тому, что творилось в нем самом. Нет, прежних чувств, кажется, не было. Ощущалась лишь какая-то томительная смесь сожаления, грусти и предчувствия натянутости и даже фальши при встрече с Ларисой Константиновной.
Вернувшись в городок, Горин намеренно подвез Муравьева к казарме, около которой толпились солдаты.
— Когда можно ожидать завершения работы над приспособлением? — обратился он к солдату.
— Не знаю, — признался Муравьев.
— Может быть, нужна моя помощь? Скажем, освободить от занятий, что-либо изготовить в мастерских.
— Мы сейчас изучаем моторную группу. Отстану. Если вечером…
— После обеда будете ходить в оружейные мастерские дивизии. Делайте быстрее, ваша коробочка очень нужна, нужна всей дивизии.
Лицо Муравьева сделалось более строгим. В знак понимания он медленно наклонил голову.
Едва он отошел от машины, его обступили солдаты, с уважением подошел старшина, а Горин направился к клубу полка, думая о том, что таких солдат уже немало и надо искать, как еще лучше учить их, делать службу интересной.
Офицеры были уже в сборе, когда Горин вошел в клуб.
Командир полка подал команду. Достаточно четко, но негромко и сдержанно, чтобы она не показалась комдиву излишне усердной, а офицеры встретили старшего с той собранностью, к которой обязывал устав. Аркадьев взглядом проверил, все ли стоят, как нужно, и только затем пошел к Горину. Комдив невольно отметил точность и красоту движений высокого, чуть тронутого полнотой, но безукоризненно одетого командира полка и подумал сказать об этом офицерам, как вдруг встретился со снисходительно-недоуменным взглядом его черных, немного навыкате глаз, каким нередко смотрят сильные на слабых, и ощущение красоты исчезло, а за ней исчезла и появившаяся было доброжелательная улыбка. Тут же изменился и Аркадьев. В хрипловатом голосе его послышалась не то обида, не то осуждение, вероятно, от того, что вот комдив приехал на беседу, вмешался в дело, которое по силам ему самому.
Горин поздоровался с командиром полка, его заместителем по политчасти подполковником Желтиковым, который робко вышел из-за спины Аркадьева и неловко, только пальцами взял его руку. Кивнув Аркадьеву, что он может начинать беседу, Горин пригласил Желтикова сесть рядом.
Командир полка взошел на трибуну, коротким поклоном с полуоборотом в сторону Горина еще раз попросил разрешения начать разговор и произнес первую фразу:
— Товарищи офицеры!
Затем помолчал, будто размышлял, как лучше сказать о происшествии, и продолжил свою недолгую речь:
— Мне не доставляет удовольствия в первые недели командования полком говорить вам неприятные слова. Но тяжелые обстоятельства вынудили. Ваш товарищ, я имею в виду старшего лейтенанта Светланова, совершил грубейший проступок — учинил драку с гражданскими лицами в общественном месте. Сожаление вызывает и то, что в парке были некоторые из вас и не остановили своего товарища, который замарал честь офицерского мундира, честь полка — вашего полка…
