— Но, но, ты не больно! Слыхали мы про тебя!
— Я думаю, мы решим так, — ввязался Хитрович. — День завтра мы пообсуждаем, вечером ответ дадим.
— Правильно! — ухватились за это красноармейцы. — Правильно! Не такое дело, чтобы с кондачка.
Первый взвод затолпился к выходу в коридор. Там они, оживленно обсуждая впечатления вызова, встретили разведчика из третьего взвода.
— Скоро к нам-то? — спросил он первый взвод.
— Успеешь, — отмахнулись первовзводники.
— А ты откуда знаешь, что к вам пойдем? — спросил разведчика Миронов.
— Командир сказывал. Мы уже ждем:
— Иди, сейчас придем и к вам.
Красноармеец убежал вниз, а первый взвод затараторил:
— Как он их огорошил, а! Как сказал: вызываем, — так они и носы в тряпку, даже подскочили.
— Подскочишь, брат! Это тебе не фунт изюму.
— Главное, насчет рубки и пики. У них по этому делу — труба.
— А если они не согласятся, что тогда?
— Как не согласятся, раз вызываем?
— Не желаем, скажут, и все тут.
— Черт!.. Тогда...
Обида и сомнения скобленули первовзводников. А ну не согласятся? Да еще их же осмеют! Выскочили, скажут, выскочки, бухгалтеры с процентами. Да мало ли что они тогда могут сказать!
А Куров, немного ошарашенный такой возможностью, уже кулаки сжимает, сутулится и башку лобастую, как упрямый баран, подставляет.
— Вызов в газету, на доску, в ленуголок и на собрании! — грубит Куров. — Откажутся — потребуем объяснений. Скажите, мол, корни оснований, почему, какие экономические или политические причины, раз социалистическое соревнование? Пусть скажут, А только нет таких причин и не может быть. А мы начнем выполнять обязательство с нынешнего дня. Мы назад не отступим, не для того подписывались, чтобы отступать.
Уверенность Курова, упрямое, сильное поблескиваете его глаз опять подбодрили красноармейцев. В третий взвод спустились также скопом.
Едва они вошли в помещение казармы, как им навстречу многоголосым:
— Да здрав-ству-ет соци-а-листи-чес-кое со-рев-но-ва-ние! Ура-а!
От неожиданности первовзводники рты поразинули. Куров, увидя среди третьего взвода дирижировавшего Ветрова, своего бывшего командира и учителя, решил в грязь лицом не ударить. Он подтолкнул Карпушева и Миронова и, подойдя к третьему взводу, обратился:
— Бойцам по оружию, третьему взводу от кадровиков-первовзводников! — и, обернувшись к своим, махнул рукой.
— Ура-а-а!.. — неистово, от всей души, заорали кадровики.
Куров шагнул вперед еще на полшага и, развернув бумагу, начал:
— Красноармейцы первого взвода взяли на себя социалистическое обязательство изжить дисциплинарные проступки, какие у нас были: самовольные отлучки и сон не допускать вперед — и вызываем вас на это же.
Выпалил одним духом и замолчал. Что скажет третий взвод? Как на них это?
А сзади Курова, столпившись, затаив дыхание, выглядывая через плечи друг друга, застыли в ожидании первовзводники.
— В случае чего, мы им про ухи скажем, — шепчет Баскаков. — Тоже, брат, если рубить лошадям, так ушей не наберешься, всех оглушат.
— Не жужжи ты на ухо, ну тебя, — отмахнулся Липатов.
— Мы просим читать до конца, — сказал от третьего взвода Ветров.
Первовзводникам это не понравилось. Почему молчат? Почему сразу не скажут? Что они за политику выдумали?
Кадровики вглядывались в третий взвод, но, кроме напряженного, серьезного внимания, с которым они слушали читавшего Курова, ничего разобрать не могли. Ни удивления, ни растерянности, как во втором взводе, нет.
— Все! — сказал дочитавший Куров.
— Ответ надо! — крикнул Абрамов из первого взвода.
— Ответ вам скажут наши выбранные, — ответил Абрамову Ветров. — Первое слово — товарищ Люшкин.
— Люшкин! — спохватился Баскаков. — Это — который у командировой лошади ухо отрубил.
Люшкин выбрался из взвода вперед и, остановившись, нервно задергал гимнастерку.
— Я, товарищи... Эх, кхэ... мы, товарищи...
— Ты говори прямо, принимаете иль не принимаете. А потом уж остальное, — перебил его кто-то из первого взвода.
— Примам, — обрадовался Люшкин, — примам и даже с приветом. Раз все рабочие и крестьяне пошли на соревнование, то... а мы-то что? И, однем словом, — покосился он на Ветрова, — пятилетний план, там, резолюции, постановления всякие... однем словом...
У Люшкина опять заело, и он заоткашливался. Ветров мигнул другому красноармейцу и объявил:
— Товарищ Карпов дополнит.
Из взвода выскочил маленький, белобрысый Карпов. И по тому, как он бойко вышел, сунул одну руку в карман, а другую за пояс, красноармейцы смекнули, что это парень шустрый.
— Мы уже все обсудили, как и что, — начал он. — Вызов примам единогласно как таковой, а что касается остального, то обсудим, насчет процентов и насчет подписания договора. У нас к вашим пунктам есть дополнить, чтобы в деревне Негощи организовать колхоз, а что касается остальных пунктов, то тоже примам, как таковые. И еще у нас есть к вам просьба, чтобы вы нас насчет ушей не дразнили. Люшкина то есть. Мало ли что... А так примам, согласны.
— Браво-о! — захлопали первовзводники. — Браво-о!
— Да здравствует ленинское соревнование, ура! — выскочил Ветров.
— Ура-а!.. — подхватила вся казарма.
Со смехом, с подпрыгиванием возвращались первовзводники. Остатки вечера и далеко за поверку шушукались они в казарме, радовались какой-то большой, еще не радованной радостью. И была за этой радостью сила и могучая воля, стремление к жизни и уверенной борьбе. Ни у кого еще не было этого чувства. И, если бы они, покопавшись в памяти, вспомнили чувство радости, испытываемое в деревне, горькая усмешка искривила бы им губы. Разве то радость — в одиночку, когда кругом пустота, зеленое безразличие к тому, что какой-то однодеревенец радуется своей маленькой, никому не нужной удаче? Та радость однодеревенца из ста случаев девяносто девять раз безжалостно топчется в болоте безразличия, издевки, глупой зависти и отчужденной тупости.
Сегодня рождались новые взаимоотношения людей, сегодня рождался новый, социалистический человек.
Спирало груди бойцов душившей полнотой. Сталью пухли молодые мускулы, и крепкий, здоровый сон подхватывал их ввысь, на казарму, на макушки деревьев и выше, в бездонную синеву неба.
Надвигались праздники, по обыкновению справляемые красноармейцами шумно и весело: Международный день кооперации и День Конституции СССР. В лагерном празднике эскадрону отводилось время на конноспортивные выступления.
Пора было готовиться к выступлениям, а в эскадроне — спор. Какому взводу, выступать? Первому взводу или третьему?
— Я полагаю, что выступать должен первый взвод, — говорил в штабе комвзвода Леонов командиру эскадрона Гарпенко. — Первый взвод имеет инициативу в организации соцсоревнования, он, понятно, выполнит номера так, что эскадрону краснеть не придется.
— Почему первый, а не третий? Хэ! Ясно, что первый взвод сделает лучше третьего — этого не хватало! Третий взвод должен выступить, — рубанул Маслов и, будто он сейчас разразился громом, по очереди осмотрел присутствующих командиров. — Должен по одному тому, что в нем новобранцы-переменники, это подбодрит их и сыграет агитационную роль среди населения. Я прошу, товарищ командир, разрешить третьему взводу.
Смоляк лениво ворошил свои косматые волосы и чуть-чуть усмехался. Гарпенко повернул свой тяжелый корпус к Робею:
— Вы! Ваше мнение!
— Раз они спорят, — улыбнулся маленький Робей своими бескровными губами, тонкими, как порез осокой, — раз они спорят, отдать выступление второму взводу.
Выслушавший Робея одним ухом командир опять повернулся к своему столу:
— Выступать будете все. Первый взвод с фигурной ездой, второй — прыжки, третий — рубка. Вопросы будут? Нет. Подготовка — вне расписания, лозу, препятствия заготовляете сами. Можно идти.
Звякнув шпорами, командиры разошлись по своим взводам. Там они провели совещания со своими помощниками и командирами отделений, наметили бойцов, лошадей, время и порядок тренировки и прочее необходимое.
Подготовка к выступлению на празднике заняла все свободное время; одни кололи, другие напрыгивали лошадей, третьи рубили. Было известно, что из города приедут сотни рабочих, из окрестных деревень соберутся крестьяне, плац будет заполнен многоликой, праздничной толпой, и подкачать при этом было бы позором. Даже Илья Ковалев добросовестно, с каким-то остервенением увлекся тренировкой.
За день до праздников Робей и Ветров уезжали в командировку в город. Узнавший об этом Хитрович пришел к Ветрову проститься. По крайней мере он так и сказал ему и даже себя старался убедить в этом. Ветров только что отпустил отделкомов, которым он делал указания по службе, и сейчас перешивал пуговицы у выходных штанов.
