— Сейчас позову, — сказал я. — А вы, Сидор Захарович, поговорите с военкомом… чтоб он знал, что я не слепец.
— Когда же с ним поговорить? — насмешливо спросил Сидор Захарович. — Сейчас? — Он покачал головой. — Торопливый ты, Андрей, как и мамка твоя… Ну, иди, не махай тут руками, а то пчел распужаешь.
Мать только вздохнула.
— Не спеши, Андрей, — сказала она тихо. — Еще много горя впереди. Успеем натерпеться, сынок.
До сих пор Сидор Захарович справлялся со своими обязанностями. Не было у него излишней торопливости ни в жестах, ни в действиях; никогда он не спешил, но никогда и не опаздывал, потому что был человеком опытным.
Не раз мать спорила с ним. Ей казалось, что Сидор Захарович что-нибудь прозевает; порой она так нападала на него, что Стокоз поговаривал, будто мать хочет «спихнуть» Сидора Захаровича, чтобы «сесть на его место». Это возмущало мать, тем более что она дружила с председателем. А Сидор Захарович, посмеиваясь, говорил: «Без меня Катерина не справится. Чуть что, так и шарахнется. Ее придерживать нужно».
В колхозе было всего вдоволь. И людей всегда хватало, потому что Сидор Захарович умел расставить их как следует, и когда матери казалось, что с какой-нибудь работой двадцать человек не справятся, у Сидора Захаровича справлялись десять. Поучая мать, Сидор Захарович рассказывал ей басню о том, как цапля весь день клевала размазанную по тарелке кашу и не наелась, а пес спокойно и быстро всю кашу языком вылизал. «Все надо с толком делать», — говорил председатель.
Война, однако, застала Сидора Захаровича врасплох. Как только началась мобилизация, он почувствовал; что в колхозе не хватает людей. Он отстоял Степана, поручил ему ремонт уборочных машин. Но разве это спасет положение?
Клим Стокоз, этот неповоротливый, долговязый канцелярист, считал, что Сидор Захарович слишком медлителен.; во время войны колхозом может руководить только такой энергичный человек, как Катерина Петровна. Мать сердилась, слушая болтовню Стокоза, а сам Сидор Захарович посмеивался: «Сначала спросите меня, — может, я никому не уступлю свой пост… Да еще языки поотрезаю всем, кто мой авторитет подрывает…»
Однажды Сидора Захаровича вызвали в районный центр. Он вернулся оттуда поздно вечером очень взволнованный, но делал вид, что ничего не произошло. С озабоченным видом проверял он гараж, конюшню; долго осматривал стоявшие у конюшни возы, освещая их фонарем. С такой тщательностью он проверял колхозный транспорт лишь накануне сева или уборки хлеба. Обычно он делал это с веселым лицом, приказывая конюхам «запастись горючим», а шоферам — «прибавить коням овса».
Мать поняла, что Сидор Захарович привез какую-то новость, но ей не удалось откровенно поговорить с ним. Сидор Захарович объяснял свое необычное поведение тем, что в этом году нужно пораньше убрать урожай, а колхоз к уборке еще не готов. Между тем в селе кто-то распространял тревожные слухи. Говорили о приближении фронта, о том, что Сидор Захарович умышленно медлит, чтоб погубить колхоз.
Почти всю ночь мать не опала. Утром, задержав Сидора Захаровича у гаража, она строго сказала:
— Что же ты молчишь, Сидор Захарович? Надо собрание собрать, с людьми поговорить.
— Собрание соберем, — спокойно возразил Сидор Захарович. — Только ты не волнуйся. Посиди, отдохни, видишь, как запыхалась. Годы уже не те… — Председатель тяжело прислонился спиной к борту грузовика, прибавил: — Сегодня собрание проведем. А ты, Андрей, возьми баян да сыграй людям что-нибудь хорошее, чтоб не скучали.
— Для чего музыка? — рассердилась мать. — Тут скоро пушки будут играть. Быстрее собери людей да объяви, что кому делать. До каких пор ждать будем?
Сидор Захарович не спеша закуривал, укоризненно глядя на мать и вместе с дымом лениво выпуская изо рта слова:
— Торопливая ты, Катерина, ой, какая торопливая! Сядь лучше да выслушай, что надо делать.
И, как всегда, Сидор Захарович деловым тоном распорядился проверить, в каком состоянии находятся овцы, коровы…
— Надо больных учесть и сразу же выбраковать, чтобы не возиться с ними в пути. И Ворону предупреди, чтоб никуда не отлучался. Ветеринар должен быть каждую минуту на месте. Словом, подготовь все наше животноводство к отправке и доложи.
«Доложи»… Это было новое слово в лексиконе Сидора Захаровича. Так он с матерью никогда не говорил. И мать еще больше заволновалась:
— Когда же уходить будем? Завтра?
— Когда нужно будет, тогда и уйдем, — отрезал Сидор Захарович, но тут же ласково прибавил — Иди, голубка, займись делом. Да не волнуйся, ты же боевая женщина.
Стол был покрыт красной скатертью, над столом висели портреты, в простенке сверкало золотом красное знамя. Казалось, что сейчас начнется торжественное собрание. Но на сцене не было никого, кроме Сидора Захаровича. В зрительном зале стояли встревоженные — колхозники. Никто из них не хотел сесть, хотя председатель несколько раз повторил:
— Граждане, садитесь.
Мужчины в переднем углу, усиленно дымили — цигарками; Сидор Захарович сам потянулся было за кисетом, но вовремя сдержался и сказал, обращаясь к колхозникам:
— Прекратите курение.
Стокоз насмешливо проговорил:
— Боишься, как бы потолки не закоптились? Хочешь Гитлеру все чистеньким оставить?
Просто обалдеть можно, глядя на этого человека. Кто такой этот Клим Стокоз? «Канцелярская крыса», как в шутку назвал его парторг колхоза. Было время, когда Стокоз ленился сходить в поле, чтобы уточнить, кто там работает. Он знал свой дом, свою жену, контору… А тут вдруг зашевелился, начал называть себя при всех патриотом, кое в чем даже опережал председателя.
«Вот я какой!» — говорил он всем своим видом.
Но Сидор Захарович словно и не замечал такой перемены. Отмахнувшись от него с досадой, он сказал:
— Делается это не для Гитлера, а для нас. Правило такое. А наши правила мы будем соблюдать всегда и везде. Понятно? Теперь садитесь и успокойтесь. Я вам кое-что сообщу.
Колхозники продолжали стоять. Только несколько человек, пожав плечами, осторожно опустились на скамью, как бы садясь на гвозди. Сидор Захарович выжидал, пока остальные усядутся. Он начал перебирать бумаги, словно совсем забыв о людях. Стокоз не выдержал и с отчаянием закричал:
— Да говори же… ч-ч-черт!.. Тебя только за смертью посылать можно.
Сидор Захарович улыбнулся:
— А что ж… Если б вы командировали меня за смертью, так все успели б нажиться. А вот если бы тебя, Стокоз, послали… — Сидор Захарович подмигнул, — ты смерть на самолете доставил бы. Ты у нас бедовый… Ну, сядь, а то стоишь, как часовой. Все уже сели, а ты задним мешаешь смотреть на меня.
Когда Стокоз уселся, Сидор Захарович еще раз заглянул в какую-то бумажку, хотя ясно было, что она не имеет никакого отношения к делу.
— Так вот, граждане… — сказал он, насупившись. — По поручению районных организаций я должен предупредить вас, что обстановка складывается тяжелая. Придется быстренько собрать урожай… То, что можно… А что не удастся собрать — уничтожим. И временно перевезем наше добро в другую область. Потому что Красная Армия должна воевать, а мы ей должны хлеб давать. Понятно?
— Что ж ты так тянул? — крикнул Стокоз. — Надо было сразу сказать. Пока ты речи произносишь, можно за сто километров укатить.
Сидор Захарович удивленно поглядел на Стокоза:
— А ты почему так волнуешься? Тебе вообще не придется уезжать. Тебе, товарищ Стокоз, придется остаться… Ну, вот что: членам, правления и бригадирам быть здесь. Остальным разойтись по своим местам. И запомните, граждане: работать надо, не считаясь ни с чем. Понятно?. Ну, сыграй, Андрей, что-нибудь подходящее.
Я сыграл «Марш Черномора» Глинку. Но никто не слушал музыку. Колхозники уходили словно с похорон. Только мать поглядела на меня. И я по глазам понял, о чем она думает. Да, теперь она не сомневалась, что я буду сопровождать колхозный обоз…
Быстро и напряженно убирали колхозники урожай, увозили зерно на станцию, готовились в поход. То, что нельзя было забрать с собой, уничтожали. Мать плакала, глядя на изувеченные поля.
Тяжело было расставаться с домом. Я смотрел на фотографию отца, над которой висел украшенный васильками рушник. Отец был в добротном кожухе, с винтовкой в руках. Я никогда не знал его таким. В тридцатом году, когда его убили кулаки, он носил обыкновенное суконное пальто и заячью шапку.
До организации колхоза мы жили в низенькой дедовской хатке, в окна которой едва просачивался дневной свет. Однако мать долго не хотела уходить из своей хаты. Когда остались одни руины, она все же не могла спокойно пройти мимо бывшей усадьбы. Как-то вечером ей показалось, что на полуразрушенной печке кто-то лежит. Заметив человека в знакомом отцовском пиджаке, она закричала так, что со всех сторон сбежались люди. И тут выяснилось, что на лежанке отдыхает подвыпивший садовод, которому мать сама подарила, отцовский пиджак. Он проснулся от крика и, протирая глаза, весело сказал:
