— Слышь, Катерина, приснилось мне, что мы с твоим мужиком наливку пьем. И такая она крепкая, нехай ей черт, что до сих пор голова кружится.
Мать никогда не рассказывала о своем горе, которое она пережила в молодости. От чужих людей я узнал, что первого мужа моей матери повесили немецкие оккупанты в восемнадцатом году. Он был отцом Максима и Виктора.
Может быть, именно потому Максим был так угрюм: он ведь помнил, как погиб отец. Когда-то мать называли «Катериной веселой». Должно быть, она была такой смешливой, как Нина; Не потому ли она так полюбила ее?
Мать и старшие братья очень старательно работали в колхозе, вот и удалось построить дом. Да и правление колхоза помогло — ведь отец был первым организатором артели.
Хорошо и просторно было у нас, но мать никак не могла привыкнуть к новому дому. Все здесь было чужое: дух отца остался там, в старой хате. Когда на старом месте сровняли землю и посадили огород, мать еще больше начала томиться. Не веря в загробную жизнь, она все же тосковала. Ей казалось, что отцовская душа бродит как неприкаянная по улицам села, ища пристанища.
Там, в старой хате, отец часто снился ей; она во сие разговаривала с ним и советовалась. А как только перебрались мы в новый дом, все вдруг исчезло. Мать истосковалась до того, что как-то вечером опять пошла к старой усадьбе; она надеялась, что отец заметит ее и вслед за ней придет в новый дом.
Вернулась она совершенно расстроенная и долго плакала, повалившись на новую никелированную кровать. Когда же мать уснула, ей приснился отец. С тех пор она успокоилась, решив, что он поселился в новом доме. И мы, ее безбожные сыновья, не смели смеяться над ней. А мать, стараясь оправдаться перед нами, говорила, ласково улыбаясь:
— Нехай и батько с нами живет. Разве он кому помешает?
Теперь война заставляла ее покинуть и этот дом… Надо было, немедленно уезжать.
Собираясь в дорогу, мать поручила мне предупредить Анну и Клавдию. Она решила увезти их с собой. Иначе и не могло быть. Они были членами одной семьи. Я даже представить себе не мог мать без невесток и внуков.
Анны не было дома: она уехала в район по делам, захватив с собой Олега. (С тех пор как началась война, матери боятся покидать своих малышей.)
Клавдия вдруг появилась с Ленькой — заплаканная, охрипшая. Не сказав ни слова, она протянула матери письмо, написанное карандашом. Мать прочла его и как-то странно простонала, прислонившись» к стене. Я с трудом усадил ее на кровать. Затем поднял оброненное ею письмо и узнал; что Максим, наш Максим пропал без вести.
— Как же ему не пропасть, — говорила Клавдия, всхлипывая, — раз он не обучен военному делу. Его нарочно на смерть послали. Холостяка Степана… оставили, а его…
Мать строго сказала:
— Не говори, чего не следует. Максим найдется. Он никуда не мог потеряться.
— Убили его… — твердила Клавдия.
— Не может того быть, — возразила мать, видимо, стараясь убедить не только Клавдию, но и себя. — Не такой он, Максим, чтобы так сразу… Наберись терпения, Клава. И собирайся — с нами поедешь… с колхозом. С нового места в полк напишем. Это же товарищи сообщают… А нужно, чтоб командир ответил.
— Все мы теперь пропадем без вести, — прошептала Клавдия и снова зарыдала: — Ой, осиротили нас с Ленечкой! Осиротили… Где же мы теперь отца найдем, сыночек?
Мать успокаивала Клавдию, но та продолжала плакать, твердя: «Никому мы теперь не нужны… никому…»
Мать начинала сердиться.
— Собирайся в дорогу, Клава. И выкинь из головы такую думку, что Максима живого нет. Не мог он потеряться.
Клавдия молча попрощалась и вышла. А утром она уехала с группой учителей, оставив матери маленькую записку. Ей было неловко, что она покидает семью. Но ее убедили товарищи, что надо ехать немедленно. Они все вместе будут искать работу в школах тыловых районов.
Узнав о поступке Клавдии, Анна побледнела и долго не могла говорить. В это время она стала как-то ближе матери. Мать была счастлива, что хоть она уедет вместе с семьей.
Но Анна неожиданно заявила, что ей поручили эвакуацию школ; она пока не может уехать.
Я уж молчал о себе, боясь причинить матери боль.
…Удивил меня Герасим Кондратьевич Полевой. Ах, как он удивил меня! Я и раньше не сомневался, что он настоящий коммунист. Дело не в том… Мы все как-то свыклись с тем, что он выступает на разных заседаниях и совещаниях, что он произносит длинные речи, пытаясь убедить всех, что строительство коммунизма требует всенародной активности. Худой и длинный, изгибающийся, как гадюка, Стокоз исподтишка хулил Полевого. Стоило Гёрасиму Кондратьевичу появиться за столом президиума, как он тут же шептал: «Ну, теперь Полевой завет дет шарманку на целый час. Пойду хоть покурю…»
Курить приходилось долго, — Полевой в самом деле не мог «уложиться в регламент».
Однако теперь он не произносил речей. Если кто-нибудь, обращаясь к нему, «мямлил», он сам нетерпеливо просил: «Говори короче».
Раньше я не мог представить себе, как этот плотный, медлительный в движениях мужчина мог быть лихим рубакой во время гражданской войны. Теперь, как бы помолодев, он поистине, словно вихрь, проносился по улице, «пришпоривая» каблуками коня.
Лицо его заметно похудело, глаза ввалились, но отливали сталью; рука уверенно держала повод… Раньше о, и только по праздникам надевал свою кожаную куртку. Теперь она стала его «партизанской формой».
Он стал похож на одного из тех комиссаров, которых приходилось нам видеть в кино и на плакатах. Но не слышно было никакой «митинговости» в его голосе, — говорил он коротко, необычно тихо. (Словно боялся, что кто-нибудь подслушает его разговор с будущими партизанами и передаст врагу…)
Сначала он сцепился с Климом Стокозом. Клим налаживал старенький мотоцикл, купленный у какого-то механизатора совсем недавно. Полевой подъехал к его дому, помахал рукой: подойди, мол, я не буду слезать с коня.
Сдерживая усмешку, Стокоз подошел к калитке. (Должно быть, его забавлял воинственный вид парторга.)
— Чего изволите? — спросил он шутливым тоном.
Полевой нахмурился.
— Балагурить будем после войны, — сказал он негромко, но внушительно. — Ты мне вот на какой вопрос ответь: для чего мотоцикл готовишь?
Лицо Стокоза как бы покрылось тенью. Он сказал, стараясь не глядеть в шальные, гневно поблескивающие глаза Полевого.
— Ну… может, придется улепетывать…
Полевой еще больше нахмурился.
— Знаешь, что я тебе скажу, Стокоз. Я всегда думал, что у тебя душа с гнильцой, но не знал… право, не знал, что ты в общем и целом такая нечисть. Ну, вот что, некогда мне с тобой в данный момент разглагольствовать., предупреждаю: сбежишь без нашего ведома — будешь раскаиваться. Понял?
— Чего ты от меня хочешь? — почти простонал Стокоз.
— Хочу одного: чтобы ты помог эвакуировать колхоз, а после решим, что дальше делать с тобой:..
— Я в партизаны не пойду… Какой из меня вояка?
— Никто тебя и не возьмет… в партизаны… Но если окажешься предателем, даже твои потомки будут о том жалеть. Все. Будь здоров!
И Полевой умчался.
Стокоз, растерянно улыбаясь, посмотрел ему вслед.
— Лихой, — сказал он, обращаясь ко мне. — Ну, он думает, наверно, что теперь гражданская война. Тут такая заваруха начнется, что таким скакунам не долго придется скакать… Что ты скажешь на это, Андрей?
Я сказал:
— Не знаю, сколько ему придется скакать, но тебе, Клим, несдобровать, если станешь предателем.
Стокоз едва сдерживал гнев:
— Да что вы все побесились? С чего это я, советский человек… патриот, можно сказать… стану предателем? Я, брат, эту фашистскую сволочь сам всей душой ненавижу…
Он очень хотел убедить меня, что Полевой неправильно поступает, «обижая» таких людей, как Стокоз.
…Довелось мне услышать и другой разговор. На этот раз Полевой созвал небольшой актив в колхозной конторе, чтобы поговорить о том же: об эвакуации колхоза. Все силы должны быть направлены на то, чтобы вовремя вывезти общественное добро в глубокий тыл, чтобы ничего не осталось врагу… Вместе с тем Полевой заботился о рядовых колхозниках. Надо было обеспечить хлебом и тех, кто уезжал, и тех, кто по той или иной причине вынужден был остаться в Сороках.
Все мы говорили на совещании, а Ворона молчал. Когда все разошлись, Полевой сказал ему:
— Смотрю я на тебя, Александр Иванович, и думаю: что там у тебя на душе? Какая у тебя думка насчет текущего момента. А?
— Думаю, как все, — пробормотал Ворона, взлохмачивая усы подрагивающими красными пальцами. — Война есть война, а враг есть враг…
— Ну и что?
— Врага надо бить!
До сих пор Ворона и усы подкручивал, и приосанивался, особенно если встречал «бравую молодицу». Теперь он лохматил усы и волосы на голове… Он кряхтел, морщился… Он изображал из себя одряхлевшего человека. Но не так легко было провести Полевого.
