тещин тон. В последнюю неделю она, правда, была очень неразговорчивой, будто зять ее чем-то обидел.
— Решил у меня во дворе садоводство устроить?
Густав растерялся.
— Так вы же сами позволили!
— Я тогда подумать еще не успела. Да и что я, старуха, в таких вещах понимаю? Меня в чем угодно убедить можно.
То была неправда. Густав прекрасно знал, что тещу почти никому просто так не уговорить. Пока он молчал, пытаясь понять, что случилось, Гертруда продолжала:
— Не пойду же я и не скажу жильцам, что я огороды у них отнимаю. Люди годами возделывали грядки, удобряли, издалека землю возили, и теперь лишить их всего этого. У меня язык не повернется сказать такое.
— Да сколько там этих грядок! — возразила Эрнестина.
— Много или мало, все равно за ними с любовью ухаживали.
Густав пытался объяснить, что он пока большую теплицу строить не собирается, что грядки жильцов сейчас трогать и незачем, хватит пустующей земли, а там и видно будет.
— А где играть детям? Где им свежим воздухом дышать?
Это уже было смешно.
— Мама, о каких детях ты говоришь? — спросила Эрнестина.
— О детях твоей сестры, — бросила Гертруда.
— Все это Нелда тебе напела?
— При чем тут Нелда?
— И Рудольф?
— Кто мне может напеть? Я сама себе госпожа и хозяйка. Только знайте: пока я жива, в этом доме распоряжаться буду я.
— Значит, не позволишь Густаву строить теплицу?
— Вот помру, стройте, что вашей душе угодно.
Гертруда, словно ее собирались обидеть, кинула на Эрнестину и Густава подозрительный, почти враждебный взгляд и быстро вышла вон, хлопнув дверью.
— Я этого так не оставлю! — крикнула Эрнестина.
Немного успокоившись, она поднялась к Нелде.
Эрнестина знала младшую сестру и поэтому начала очень спокойно:
— Кому ты эти лифчики шьешь?
— Сегалу.
Эрнестина пощупала ткань, похвалила шитье, затем словно между прочим спросила:
— Мама с тобой о теплице говорила?
— О какой теплице?
Это было уж слишком.
— Не притворяйся! — не стерпела Эрнестина, но все тем же спокойным голосом.
Нелда стиснула губы и не отвечала.
— Внушила матери, что твои дети без свежего воздуха останутся?
— Ничего я не внушала.
— Не верю.
Нелда молчала.
— Тебе жаль, что Густав займет клочок земли? Его розы так испортят воздух, что Эмилю и Виктору просто дышать нечем будет?
— Можешь смеяться, если хочешь. Но как мальчишкам тогда в мяч играть? Ведь теплица из стекла! Начнутся скандалы: долго ли стекло разбить.
— На фабрике Густав работать не может. Не привык да и стар уже. Если кому и не хватает воздуха, так это Густаву, а не Эмилю с Виктором. Они себе свежий воздух найдут в другом месте.
— Уж если хочешь знать, так я вообще ни о чем первая не заговаривала.
— А кто же?
— Не хочу сплетничать.
— Не представляю себе, кого, кроме тебя, может интересовать, чем Эмиль и Виктор дышать будут.
— Есть люди, которых это заботит.
— Не лги!
Эрнестину с детства раздражало в сестре то, что та никогда не признавалась в шалости или лгала. Эрнестина почувствовала, что ей не сдержаться, и, чтобы избежать безобразной сцены, встала, собираясь уйти.
— По-твоему, я лгунья?! — воскликнула Нелда.
— Ладно. Все понятно.
— Ничего не понятно!
— Ладно уж, ладно.
— Если хочешь знать, так это все Рудольф. Это он не хочет, чтоб Густав что-то строил. Только не говори, что я это тебе сказала! Ради бога!
Назавтра Эрнестина отправилась к Рудольфу. Как всегда веселый и улыбчивый, он чмокнул сестру в щеку и усадил в мягкое, глубокое кресло. Поговорив о том о сем, Эрнестина сказала:
— Рудольф, почему ты не хочешь, чтоб Густав строил оранжерею?
Рудольф, привычный к неожиданным, неприятным вопросам, ответил как ни в чем не бывало:
— За тебя боюсь.
— За меня?
— Да. Именно за тебя. Буду откровенен. Я тебя люблю и уважаю гораздо больше, чем Нелду, и беспокоюсь за твою судьбу.
После выразительной паузы Рудольф продолжил:
— Во-первых, Густав не из тех, кто способен совершенно самостоятельно вести дело и бороться с конкуренцией. У него нет никакого опыта. Всю жизнь, если не считать прозябания на окраине, он служил у других. И у кого? У непрактичных русских помещиков, которым почти безразлично, приносит или не приносит их сад какой-то доход, у миллионера, который не знал, куда деньги девать, цыганкам за пазуху совал. А тут тебе не Россия. Мелким предпринимателям скоро придется туго. А кто эти цветы продавать будет? Он? Ты — на углу улицы? Торговкой станешь?
— Он будет продавать магазинам.
— За копейки.
— Можем сами небольшую лавочку открыть…
— Ты забыла, что у него с собственной лавчонкой получилось? К чему ты пришла? Довольна ты своей жизнью?
Эрнестина ничего не ответила.
— Теперь подумай, наша матушка не вечна, рано ли, поздно, но она прикажет долго жить. Дом наследуем мы: ты, Нелда и я, продадим его и деньги поделим поровну. Кому тогда теплицы Густава нужны? Кому их продать? Мы ему за них заплатим? Его деньги будут выброшены на ветер. Думаю, Нелда не согласится какие-то теплицы учитывать.
— Ты лучше о себе говори!
— Может и так случиться, что дом мы не продадим, я оставлю его себе и выплачу вам, сестрам, вашу долю. Мне теплицы Густава тоже будут ни к чему. Я на том месте пятиэтажный дом могу построить.
