утра была уже тут и помогала увязывать узлы с постелью. — И правильно! Оставляй! На что тебе это старье? К чему все туда перетаскивать? Пускай все будет новое. И жизнь и счастье! — Она озорно подмигнула учительнице, новой своей соседке: — А то как же? Две пенсии сложат — чего же не жить? Верно я говорю? — и засмеялась, унося большой узел в раскрытую дверь. Но смех был какой-то невеселый.
За воротами уже с полчаса монотонно стучал мотором новый голубенький трактор с большими силосными санями. В кабине покуривал Зинкин муж Алексей Чечнев. Он знал, что ждет и томится не зря, не зря чешет язык с прохожими, охотно объясняет каждому, в чем тут дело. Выпивка и закуска на сегодня были ему обеспечены. К тому же все это было вполне законно. Трактор по такому важному случаю выделил сам председатель и от работы Алексея освободил с обеда.
На санях свежо зеленело высокое дубровное сено, которое Алексей вместе с Сергуней перетаскали с вышки. Там же, на чердаке, они тихо распили чекушку — для начала. Еще на санях лежали охотничьи лыжи, широкие, самодельные, обшитые камусом, лежало ружье и разный плотницкий инструмент — все то, с чем Сергуня не мог и не хотел расставаться. И еще лежали узлы с одеялами и одёжей.
— Ну это надо же! Уезжает, — серьезно сказала Зинка, когда сборы были закончены и все вышли наконец за ворота. — Ну и ладно. И поезжай с богом!
Сергуня стоял веселенький и лихой, в рыжей шапке и новых, скрипящих по снегу валенках. Он щурился, задорно поглядывал на народ, ничем не выдавая своей растерянности.
Зинка рядом печально вздохнула:
— Вот мы тебя и просватали, Сергей Иванович, — и вдруг, обхватив Сергуню руками, притянула, как маленького, к высокой своей груди и громко всхлипнула: — Не поминай лихом-то… Не поминай… — Горько зажмурилась: — Это ж Полинка меня просила тебя не бросать. Пристроить за хорошего человека… — и все плакала, плакала. Наконец отпустила его и вытерла слезы ладонью. — А теперь я спокойна… — Сразу бойко махнула мужу рукой — Езжай давай! Я позже приду! Да не пей там больно-то!
Взревел мотор, и сани сразу ходко тронулись. Сергуня сидел меж узлов и с застывшей улыбкой смотрел, как быстро удаляется его дом с белой крышей, как уплывают, уменьшаются люди, все еще стоящие у ворот. Рядом осталась только белая лайка, которая неотступно бежала следом, недоуменно неся нос по ветру и забегая то с одной, то с другой стороны.
Освещенные окна деревни смотрели на долину реки и на низкие срубы банек, что темнели внизу под берегом. За избами, на задах, голубели холстинами длинные огороды. Обнесенные пряслами, они карабкались прямо на гору к самой тайге, оттесняя ее все выше и выше. Сергуня нетвердо шагал по морозной улице к шоферам в «экспедицию». Шел в расстегнутом ватнике, без рукавичек, с напряжением вглядываясь в желтые окна в кружевных занавесках, в очертанья добротных домов. Вокруг быстро темнели и меркли гряды сопок, поросшие щетиной тайги, и спокойный, могучий Эдиган, подернутый сизой дымкой. Он поднимался вершиной в небо, легко обнимая руками хребтов весь горизонт, и неподвижно парил в вышине, озирая все вокруг: и долину реки, и ленточку тракта, и заснеженную Ильинку, и, наверное, самого Сергуню. Выше него было только звездное небо.
До последних больших снегопадов Сергуня охотился в ближних его предгорьях. Целые сутки бродил с собакой по знакомым распадкам. Ходил без особой цели и надобности, без особого дела, отдыхая душой. Встречал следы и от лыж, и от лап, разгадывал лесные истории. Зверя не трогал. Белки в этом году было мало, охотников много. Не уродился кедровый орех, и белка ушла на восток, за Эдиган. За ней ушел и соболь. Домой Сергуня принес трех рябков и еще тетерева смоляного, блестящего и большого, словно индюк. Замерзшие, твердые птицы с раскинутыми веером крыльями долго лежали в холодных просторных сенях на кадке с капустой, пока Сергуня сам не взялся за них. Лучиха не любила возиться с птицей, ощипывать, потрошить да опаливать. Мясо — другое дело. А тут скажет, бывало, с усмешкой, сидя лицом к телевизору:
— Ох, добытчик! Люди вон в город ездят, холодильники в дом везут. Еще что. А этот все в лес бежит, леший… Да хоть бы с толком, — и поправит шаль на плечах, кинет в рот каленый орешек.
Сергуня на это молчал, не обижался. Думал, может, это у нее после покойного мужа, счетовода Глушкова, осталось, ворчание это. С первых же дней он почувствовал к ней какое-то необъяснимое почтение и даже любовь. Может быть, потому, что сам был сухой, как ломоть черствого хлеба, а она была пухлая, белая, как пшеничная шаньга, и степенная, как луна, к тому же была умелой хозяйкой в своем ладном просторном доме с горницей в кружевах, с красным ковром на стене, с абажуром над круглым столом. Правда, в этой благости Сергуня еще не прижился. Все здесь напоминало ему о прежнем хозяине, и он ходил по дому осторожно, словно по льду. Зато на кухне, во дворе и в сарае, где была привязана Белка, чувствовал себя куда лучше, вольготнее. К тому же про холодильник Лучиха говорила чистую правду. Про холодильник она толковала с первых же дней его переезда. «Баньку сейчас мне не надо, — добродушно отмахивалась она. — Баньку весной поставишь. Ты холодильник добудь. И у фельдшера есть, и у Сухаревых, даже у Нюрки-свинарки есть, а я, что ли, хуже?» Сергуня не знал, что на это ответить. По правде сказать, он не очень-то понимал, зачем ей дался холодильник. Ну шкаф — это ясно. Шкаф новый, полированный, с зеркалом, они сразу купили. И кровать деревянную тоже. Зараз привезли на машине из Бийска. А зачем холодильник в деревне? Холодильник — чтоб холодить, а зимою и так морозы — по ночам дом трещит, не одевшись в сени не выйдешь, да и летом в погребе снег по углам. Но раз баба моду взяла, то лучше не спорить, тем более что она уже и место холодильнику отвела — в центре горницы, между окнами, вместо комода. Но холодильников в продаже не было, и Сергуня не знал, что делать, как его доставать. Молчаливо маялся, потому что, как выяснилось, и вправду ничего не умел доставать, ничего не умел устраивать и вообще делать то, постороннее, что никак не зависело от его собственных рук и смекалки. Однако недавно Лучиха растолковала ему кое-что.
