Тело можете утром забрать. И повела его, недоуменного, по коридору, придерживая за рукав.
Печь в избе была еще теплая, но Сергуня подкинул несколько чурок, собрал с пола колючие еловые ветки и не спеша посовал их в огонь, не чувствуя рукою жара. Хвоя трещала, разлеталась веселыми искрами, так, что собака ушла подальше. Сильнее запахло смолой. А в груди у него что-то сжималось, кололо, может быть, заболело сердце, и дышать стало труднее, как после тяжелой работы, а всего-то повозился внаклонку. «Плохо дело», — подумал он. Давно с ним такого не было. Видно, печка эта его переживет. И все эти миски и ведра переживут, как пережили хозяйку. А теперь уж, наверно, идет и его черед. И Зинаида опять же права: некому будет глаз закрыть, никто к нему не склонится в его последний час, потому что родные лица давно уж истлели в разных землях и даже память о них поистерлась. Уж такое неумолимое оно — это время, стирает и память и чувства. Конечно, о собственной смерти Сергуня думал и раньше. В своей партизанской юности — с бесшабашным презрением, даже с вызовом. Позже, в молодости и в зрелые годы, как-то уже с безразличием. На фронт его, правда, не взяли по причине отсутствия уха и недостаточного здоровья, а поставили бригадиром над бабами. Надо было в голодные годы войны во что бы то ни стало сохранить хоть племенную скотину, хоть старую технику. И тут уж было ни до чего. Во всяком случае, не до смерти. Некогда. А вот сейчас, в старости, Сергуня думал о смерти с великой грустью. И порою хотел представить, кто будет возле в его последний предсмертный час. На чем остановится взгляд, что навеки застынет в глазах. Больничный ли потолок или ясное небо? А может быть, морда собаки или трава у виска, словно лес? Только бы не чужое лицо! Зачем перед смертью такое? Но скорее всего, перед смертью он увидит вот эту печь, уже остывшую и холодную. Сергуня легко представил себя умершим в запертой изнутри избе, закоченевшим на койке, с отросшей щетиной на скулах. Все будет так же, только углы и окна обрастут белым инеем. Будет все так же скрипеть и царапаться жук в стене, будет скулить собака, а ночью переходить на вой… И, когда он представил все это до жути ясно, ему почудилось, что нету вокруг ни людей, ни деревни, что он один-разъединый на этой земле, на всем белом свете… Сергуня торопливо протопал по комнате валенками. Скорей воткнул в штепсель вилку радио, и в избу сразу хлынула песня, хоровая, раздольная: «Эх, калинка, калинка, калинка моя…» Он постоял с минуту, послушал рассеянно и вдруг стал решительно одеваться. Собака радостно завертелась у ног, кинулась к двери.
— Пойдем, Белка. Пойдем, собачка, — причитал Сергуня, застегиваясь на все пуговицы.
Нашарил варежки на лежанке:
— Пойдем свататься. Свидетелем будешь, — и распахнул перед нею дверь.
В начале марта Сергуня продал свою избу молодой учительнице Дергачевой Вере Федоровне, которая недавно приехала из города с семилетним сыном работать в Ильинку. Продал с мебелью, с утварью, со всем скарбом, даже с барометром, прибитым в сенях над дверью.
— Ты гляди-ка, Петруша, — присев в сенях на корточки, Сергуня поймал мальчугана, учительского сынишку, укутанного поверх пальто серой вязаной шалью и оттого похожего на девочку. — Это что у тебя на лбу-то? Кулачок с полки упал?.. Ничего, заживет. Лучше гляди, чего я тебе оставляю. — Мальчонка с утра был уже здесь со счастливой своей мамашей, молча путался у всех под ногами, мешал собираться и беспрерывно бегал из дома во двор и обратно. — Барометр я тебе оставляю, вот чего, — обнимал его за плечи Сергуня. — Слыхал небось про барометры?
Но мальчик неожиданно вырвался и, отбежав, остановился в дверях, настежь распахнутых на крыльцо. Стоял кулем на фоне белого снега, молча таращил на старика любопытные глазки.
— Ишь ты, петух какой! — засмеялся Сергуня, продолжая сидеть на корточках, чтобы быть вровень с мальчишкой. — Ты теперь за погодой следи. Видишь, куда ветка смотрит?
Смущенный таким вниманием, мальчик потупился, но все же буркнул:
— Вниз.
— Верно, вниз. А что это значит? — допытывался Сергуня. И сам себе ответил: — Значит, хиус будет, а то и метель. Это ветер у нас такой — хиус, с гнилого угла дует. А ты жди, когда ветка наверх пойдет, — обязательно будет вёдро. Вот тогда мы с тобой в лес и подадимся. Я тебе, маятка, кой-чего покажу.
Укутанный мальчик глядел из-под платка серьезно и ясно:
— Чего покажешь?
— Ну, белку тебе покажу, — выпрямился Сергуня.
— Живую? — не моргая, глядел пораженный мальчик.
— Эх, паря! У нас, брат, все тут живое, не в пример городу вашему. — Напоследок он сам еще раз взглянул на барометр. — А я другой себе смастерю. В любовинку-то долго ли. И удочки тебе оставлю в сарае. И еще кой-чего. Идем принимать хозяйство, — и они чинно пошли через двор, скрипя валенками, старый и малый. А следом за ними плелась собака, с утра в удивлении и тревоге сидевшая во дворе.
Конечно, старику было жаль оставлять все это — и дом, и привычную утварь. Ну, радио там, комод, тазы всякие. Сперва он было хотел забрать кое-что, но, когда утром чуть свет в дом деликатно постучала учительница и ввела с мороза за ручку укутанного мальчонку: «Здравствуйте. А вот и мы», — он понял, что ничего не возьмет. И сразу на душе стало словно бы легче. «По крайней мере, — подумал он, — не будет мороки таскаться с барахлом этим перед народом по всей деревне». Он даже обрадовался, что вещи, которые столько служили ему и Полине, которые он и сам мастерил когда-то, останутся в родном доме на обжитых, привычных местах. Как будто ничего и не изменилось. Вилы, косы, лопаты — в теплом сарае; бочки, мешки всякие — в подполье; в сенях и на вышке — ведра, корзины разные, а ухваты да миски — на кухне. Обо всем этом Сергуня подробно растолковал новой хозяйке — учительнице Вере Федоровне, улыбчивой и белолицей, с пучком на затылке. Он был доволен, что она выслушала внимательно, хотя и с рассеянностью, вполне понятной в такой момент; был доволен, что все это ей, одинокой, сгодится и сразу понадобится, поскольку она с мальчишкой из города и обзавестись ничем не успела, а тут на́ тебе — все под рукой, все готовенькое.
— Ну это надо же! Все оставляет! — говорила развеселая Зинаида, которая с
