ты, тюхтярь. Пропадешь ведь!
Собака вскинулась лаять. А Зинка только — хлоп дверью, и за окном сердито заскрипели по снегу ее пимы.
И остался Сергуня один у стола. Снял шапку, кинул на лавку. Без шапки он и правда был совсем неказистый, права была Зинаида, голова клином и словно ощипана, мелкие волосы сваляны, точно мох, и ухо торчит оттопырено. Ну что за жених?
Подошла неслышно собака. Влюбленно, доверчиво положила теплую морду ему на колени. Глядела прижмурившись. Глаза были прозрачные, словно мед. Сергуня погладил ее, ощущая тепло густой шерсти, вздохнул:
— Видишь, как все получается неладно.
После похорон Поли минуло уже два года. И сердце Сергуни притерпелось, привыкло к этой утрате и успокоилось. Надо было дальше жить жизнь, она шла своим чередом. Теперь его сердце привыкло к тайге и к собаке. Иногда, конечно, перемогалось в тоске, но все же привыкло, приладилось. И вот — на тебе, такой случай — заявилась, наговорила, одно слово — кочка! Уж лучше бы вовсе не приходила, душу бы не взъерошивала. И на что ему сдался этот Лучихин дом и погреб ее цементный? На его век и этой избы вполне хватит. И что он — дурак, разменивать свою избу на холодильник и на кровать? Где же это видано! Старик все распалялся, нервничал. Нижний венец долго ли заменить? Пустяк. Был бы верх целый. А это он по теплу и заменит. Выберет в тайге четыре ствола, повалит без спеха. Зинаидин же муж, тракторист Алексей, за пол-литра притащит на тракторе. Вместе они и угол поднимут домкратом. А дальше — руки свои. Всего и делов. За свою-то жизнь сколько он этих венцов срубил. Да и эту избу сам ставил. Нет, продавать ее было никак нельзя, потому как она не денег, она ему большего стоила.
Сергуня ловко работал ножом, вертя в желтых, прокуренных пальцах белый сучочек. Душе всегда легче, когда руки при деле. А руки его, его узловатые пальцы были все еще крепкие, цепкие, и глаза, слава богу, смотрели, зверя не упускали. А эта, вишь, завела, пророчица: «Заболеешь, помрешь, воды подать некому!» Помирать он покуда не собирался. Земля пока еще носит без скрипу.
В стене за обоями монотонно царапался жук. Точил себе дерево. И этот звук, давно привычный, теперь наводил тоску, царапал душу. Сергуня почувствовал, что в избе вроде нахолодало, или, может, это внутри у него стало зябко, сердце обессилело после волненья. Он поднялся. Сунул в печку несколько чурок. Наклонясь, раздул, оживил в топке пламя. Подошла, села рядом собака, и теперь они вместе смотрели, как живо трепещут внутри красные язычки огня.
Потом старик стоял в тишине у печки, прислонясь щекою к ее живому жаркому боку, набирался тепла. Слушал, что делается у нее внутри, как она ровно гудит и дышит своим добрым горячим нутром. В избе у него было любимое место, вот тут, возле печки. Прислонишься к ней спиной ли, плечом ли, и наполняет тебя теплом. Даже побелка на ней в этом месте вытерлась. Печка была удачная. Печи ведь тоже бывают с характером, как и люди. Бывают добрые и покладистые, бывают капризные, с норовом, дров едят уйму, а тепла не дают. Правда, печку можно легко и быстро переделать, не то что иной человечий характер.
Эту печь Сергуня перекладывал сам. Как раз той весной, когда свез Полину в больницу. На дворе тогда еще было холодно, но по-весеннему солнечно, ясно. В горах по логам задувало, несло сырой прелью, а на припеках уже выбивалась первая чистая зелень. Синие рыхлые льдины неслись и плясали по темной воде реки. Эдиган высился ясный и голубой. Каменистые склоны сопок на той стороне сплошь подернулись нежно-розовым пухом — это зацвел маральник, невысокий жесткий кустарник, растущий по скалам. По деревне подтаяли лужи, занавозился снег, и веселые зайчики плясали в умытых стеклах домов.
А в избе у Сергуни было сумрачно — не продохнуть. Сплошной завесой стояла густая кирпичная пыль, сквозь нее с трудом пробивался свет из распахнутых окон. Сергуня с трудом ломал, крушил старую печь. А Полина все кашляла в этой пыли, таскала ведрами за огород битый кирпич. Носила воду и свежую глину. Месила раствор, постукивая в старом корыте лопатой. Она все время была где-то рядом, но Сергуня ее почти не видел, потому что оба были заняты делом. Оба были сплошь покрыты густой бурой пылью. Она въедалась в одежду, в руки и лица. Порой, разгибаясь устало и стирая с лица жаркий пот рукавом, Сергуня оглядывался и замечал Полину. Видел на маленьком, сером, как маска, лице покрасневшие, с неестественным блеском глаза. И она, поймав его взгляд, качала сочувственно головой:
— Сморился ты… Ой, сморился. — И спешила принести ему из сеней кружку чистой холодной воды, прикрывая ее ладошкой от пыли.
А дней через десять Полина слегла, и он на попутной машине отправил ее в Бийск в больницу. У нее всегда были слабые легкие. Всю жизнь работала скотницей, целый день на холоде, на ветру, и лечиться никак не хотела: «Я ж не заразная. Чего я там буду лежать, стыд головушке». И все травки пила. Напарит в чайнике зверобоя и пьет. Так и сходило. И вдруг — на тебе. Уже после Сергуня все думал, смекал — видать, это печка ее задушила. Эх, не перекладывать бы тогда эту печку, не давать жене надрываться, а то легкие и забились пылью да глиной. Да кто ж знал? Кабы знать, где упасть, — подстелил бы.
Через день повез он ей передачу — крутых яичек и творогу в банке. Приехал в Бийск с трудом, уже в пятом часу. Двести верст на попутных — не ближний свет. На цементном больничном крыльце помыл, похлопал в помятой шайке грязные сапоги, снял шапку и потянул тяжелую дверь на тугой скрипучей пружине. Долго объяснял в вестибюле дежурной, к кому он идет и зачем, и, получив наконец в раздевалке длинный белый халат, поднялся на третий этаж. Сергуня шел с сумкой по коридору мимо простоволосых женщин, гуляющих парами и в одиночку в одинаковых серых халатах. Женщины с любопытством разглядывали его. «И как ее тут отыскать, у кого бы спросить?» — думал он.
Вокруг все было чисто, бело, незнакомо — и предметы, и лица, и тревожные запахи лекарств. И он себя чувствовал неуверенно, словно пришел совсем из другого мира. И тут среди всего чужого, незнакомого он увидел вдали на подушке родное лицо! Поля чуть
