Ольга возвращалась домой, утомленная, но бодрая. Теперь она была на войне.
Всякий раз Ольга приносила Иде печальные вести. Ей случалось заходить в пустые квартиры и заставать всех жильцов мертвыми и замерзшими — на полу, в постели, на стуле за столом, с недокуренной папиросой в руке. Ей приходилось собственными глазами видеть повешенных на столбах и на кронштейнах балконов. Не раз встречались ей кучки арестованных, которых с издевательствами и побоями волокли эсэсовцы или агенты гестапо. Много раз Ольга пряталась в развалинах домов, когда в квартале устраивали облаву и потом по улице гнали большие партии юношей и девушек на сборные пункты для отправки в Германию в рабство. Ольга видела, как из подвалов гестапо, на Сумской улице, сто, вывозили на грузовиках окровавленные трупы мужчин, женщин и детей.
Но Ольга приносила Иде и волнующие, радостные вести.
На заборах и на стенах появлялся вдруг написанный мелом или углем призыв — «Смерть фашистам!»
Однажды Ольга принесла грязную, смятую листовку.
Это была небольшая листовка — вроде тех, которые Ольга разносила каждый день с сообщениями Советского Информбюро — четвертушка из ученической тетради. Как и листовки Ольги, она была исписана сверху донизу, но это не был почерк Иды. С трудом разбирая расплывшиеся от снега буквы, Ида прочла:
«Товарищи! Фашисты захватили нашу родную землю, но Красная Армия освободит ее и вернет ей счастливую, цветущую жизнь. Поможем Красной Армии в этом великом деле! Пусть каждый из нас станет Чапаевым, Щорсом, Боженко! Ленин умер, но дело Ильича бессмертно! Смерть гитлеровским захватчикам!»
— Ты понимаешь, Ида?
— Понимаю, Ольга!
Текст листовки был наивен, в ней было полно грамматических ошибок, почерк был совсем детский. Листовку написали мальчик или девочка.
Потом Ольга принесла Иде коробку спичек. Это была самая обыкновенная коробка спичек, оклеенная с одной стороны синей, а с другой желтой бумажкой. Но на желтой стороне вместо фабричной марки был напечатан красноармеец в шлеме со звездой, а под ним надпись: «Мы еще вернемся!» Спички теперь делали все. Но в городе жили люди, которые делали спички не только ради заработка, но и ради борьбы.
Потом, в годовщину Красной Армии, Ольга увидела красное знамя на развалинах обкома партии. Над притихшим, притаившимся городом ветер развевал большое красное полотнище. Когда полицай полез снимать знамя, внезапно произошел взрыв, полицай вместе со знаменем рухнул на мостовую. В городе были люди, которые вывешивали красное знамя в годовщину Красной Армии и минировали подступы к нему.
Потом Ольга увидела повешенного немца. Его повесили на том же столбе, где за день до этого висел рабочий с дощечкой на груди — «Партизан». Дощечка висела теперь на груди у немца, только повернутая другой стороной, и на ней углем было нацарапано — «Фашист».
Город был захвачен, город был терроризирован, но город не был покорен. Город боролся!
Ольга чувствовала, что между людьми обездоленного города существует незримая связь непокорности, протеста, борьбы. Она не умела найти звено этой связи и войти в круг. Но одинокой Ольга не была. Она была вместе со всеми.
Потом город увидел величественный мираж.
Из Нагорного района, по Сумской улице, вниз, по направлению к центру, эсэсовцы вели под конвоем группу пленных советских матросов. Между наставленными штыками, под дулами автоматов матросы вышли на Павловскую площадь. Матросы были изранены и окровавлены. Они шли без бушлатов, в одних матросских тельняшках, загребая снег широченными клешами, и ветер развевал их чубы. На углу Павловской площади стояла огромная толпа народу. Колонна моряков, разрезая толпу, шла по мостовой на улицу Свердлова, — очевидно, в Холодногорскую тюрьму, на смерть. Правофланговый, высоченный, широкоплечий матрос, вдруг затянул «Замучен тяжелой неволей, ты славною смертью почил». Автоматная очередь прострочила матросу грудь, и он упал в снег. Товарищи не остановились, не сбились с ноги, они подхватили убитого правофлангового, высоко подняли его над головами, и — песня грянула из сотен матросских грудей. Неистово застрочили эсэсовские автоматы, но ни один матрос не упал, — матросы вошли в толпу и мгновенно растаяли в ней — толпа поглотила их, вобрала в себя. Только песня, могучая и уже тысячеголосая, любимая песня Ильича, звенела, стонала, гремела на широкой площади, между утесами разрушенных и сожженных домов… Эсэсовцы окружили толпу, прочесали ее, но не нашли ни одного матроса. Они не нашли даже трупа правофлангового. Матросы как в воду канули.
Город передавал этот рассказ из уст в уста, из квартиры в квартиру, из улицы в улицу; за матросские безыменные души — «за убиенных моряков» — подавали на помин души в церквах. Потом на заборах появились призывы углем и мелом: «Помните матросский завет!»
Это была только легенда. Прекрасный патриотический мираж. Людям начинала видеться въяве мечта, которую они лелеяли в сердце.
У легенды не было места рождения, она родилась сразу по всей Украине. Приезжие рассказывали об этом событии в Киеве, в Одессе, в Днепропетровске. Легенда жила повсюду…
Ольга теперь распространяла добрые вести. Советские фронты перешли в наступление. С тяжелыми боями они продвигались по украинской земле — по степям Донбасса, с севера и с востока.
Приближение фронта чувствовалось и в городе. По ночам на улицах громыхали, направляясь на восток, лавины танков, артиллерии, транспортеров и грузовиков.
Ольга еще не приступала к работе у майора. Все ее существо протестовало против мерзкой роли переводчицы при немецком военном наблюдателе за ремонтом поврежденных на советском фронте немецких машин. Она все оттягивала, ссылаясь на болезнь детей. Да майор Фогельзингер теперь и сам не настаивал: с приближением фронта ему меньше приходилось иметь дело с мастерскими, где работали местные рабочие, — с военными пополнениями прибывали специальные ремонтные части из французов, голландцев, итальянцев, под командой гитлеровских фельдфебелей. Кроме того, майору больше нравилось встречаться с Ольгой не в служебной обстановке.
Освободившись, майор заезжал за Ольгой, и они ехали к нему, чтобы провести несколько свободных часов. Ольга теперь не отказывалась от машины майора. Она только требовала, чтобы их не видели вместе соседи. Машина майора останавливалась за углом, шофер направлялся к Ольге и предупреждал ее, что майор ждет в машине.
Однако майор не сразу согласился на условия Ольги. Он был оскорблен.
— Это вдвойне оскорбляет меня, фрейлен Ольга! Это оскорбляет мои чувства к вам, и я — немец, фрейлен Ольга!
Ярость закипела в сердце Ольги, но она беззаботно ответила:
— Вы говорите мне о ваших чувствах, а мне все равно, немец вы, француз или еврей.
Это было слишком неосторожно. Майор даже побледнел.
— Вы в третий раз оскорбили меня, фрейлен!
— Я с неуважением отнеслась к немецким прерогативам?
— Вы ставите меня на один уровень с евреями, фрейлен!
Вольнодумец майор был антисемитом. Это было так скучно, что Ольга даже забыла порадоваться, обнаружив у майора еще одну обыкновенную черту фашиста.
В вечерние часы досуга они теперь часто беседовали с майором в уютной комнате на Рымарской, девятнадцать.
Ольга усаживалась с ногами в уголке дивана, майор укрывал ее пледом, и Ольга включала радио — совсем тихо, едва слышно — бальные танцы или симфонические концерты. Майор готовил кофе и подавал его с солеными итальянскими галетами. К кофе всегда бывал французский коньяк, а потом и любимое вино Ольги, белое сухое. Они закуривали тонкие и длинные греческие пахитоски, и майор начинал рассказывать. Майор рассказывал, — Ольга прикручивала радио так, что оно едва было слышно, с бальных танцев и симфоний она переключала его на Москву, майор рассказывал, — Ольга с интересом, не отрываясь, слушала его рассказы — и слышала тихий шепот диктора из Москвы.
Майор был мастер рассказывать. Он рассказывал Ольге о своем пребывании в тридцать девятом году в оккупированной Франции, где он воевал девять суток и получил железный крест за Седан. Какой чудесный, незабываемый город Париж! Завоеванный, но не покоренный Париж Ольга узнала из рассказов майора Фогельзингера. Майор восторженно описывал красоту и очарование берегов Сены, а Ольга в эту минуту слушала сообщение Советского Информбюро о том, что советские части на Воронежском фронте форсировали реку Северный Донец. В ее воображении воды теплой Сены и холодного Донца чудно сливались в одну великую и могучую в разливе реку… Майор с элегической грустью описывал тихие аллеи на кладбище Пер-Лашез за могилами французских коммунаров, а Ольга слышала в эту минуту шепот московского диктора о том, как на Украине в степях Донбасса при обороне Острой Могилы героически погибли тридцать русских коммунаров. И в воображении Ольги стена коммунаров поднималась широкой преградой от Донбасса и до Парижа. Ее воздвигали уже, эту стену, через которую не должны пройти немцы… Майор вел Ольгу по роскошным залам неоценимых парижских музеев и галерей, — а Ольга в это время запоминала цифры трофеев советских фронтов: танки, пушки, транспортеры, склады боеприпасов, убитые и пленные гитлеровцы. Сегодня восемь тысяч сдались в плен, восемь тысяч подняли руки вверх и сказали: «Гитлер капут!» Завтра в своих листовках с сообщением Советского Информбюро Ольга вверху, как лозунг, напишет: «Гитлер капут!»
