Ольга прикасалась к переключателю, и на минутку — для майора — стрелка скользила к Парижу. Эйфелева башня посылала в мир бравурные немецкие военные марши. Майор любил марши. Он прерывал рассказ, тихонько насвистывал и лихо пристукивал носком ботинка. Но Ольга снова приглушала динамик и переводила волну на Москву:
— Битте, битте, — говорила она майору, — продолжайте ваш рассказ. Вы так интересно рассказываете! Вы столько видели!
— О фрейлен! Только война и учит нас географии!
Степень интимности между собою и Ольгой майор считал совершенно определенной. Это была интимность мужчины и женщины, готовых любить друг друга, но склонных задержать развитие любовных отношений, и Ольга с напряжением и ужасом ждала агрессии со стороны майора. Пошлость ситуации угнетала и подавляла Ольгу. Но майор собирался не просто любить Ольгу, ему хотелось и перевоспитать ее на свой лад. Покончив с воспоминаниями о своем прошлом в Париже, он начинал мечтать о будущем: он потягивал из высокого бокала коньяк, заедал кусочком лимона, запивал черным кофе и, затягиваясь пахитоской, говорил:
— Работать, фрейлен Ольга, вы не будете! Я ветеран военной эпопеи великой Германии, и мои кресты дают мне право на сто гектаров плодородной земли на Украине. Для земельного магната это немного, но для человека интеллектуального направления — это гарантия благополучия и комфорта. О майн готт, это вовсе не так уж плохо! Вы будете оформлены как управительница моего имения. А фактически же вы станете полновластной хозяйкой с неограниченными полномочиями. Не думаю, чтобы фрау Лотте захотелось посетить мою колонию ин Остлянд. Фрау Лотта — патриотка квартиры на Фридрихштрассе, она полагает, что жизнь имеет цену только в Берлине, и не выносит никакой природы, кроме воскресных фейерверков в Тиргартене. Если бы ей все-таки захотелось посмотреть на украинскую «латифундию» Фогельзингеров, то… — майор корректно опускал взор. — Я прекрасно понимаю, что вам, фрейлен Ольга, было бы неприятно встретиться с моей женой… Вы получили бы на это время отпуск куда угодно, хотя бы даже в Берлин, чтобы навестить мои родные пенаты. — Майор снова любезно склонял голову. — Здесь же, в Остлянд, вы будете владеть моим имением, хотя вы и не немка, фрейлен Ольга. Вы будете жить весело и беззаботно, вы будете богоподобным человеком, и богатство вам будут обеспечивать слуги имения Фогельзингеров ин Остлянд! Вы понимаете, фрейлен?
Что и говорить, это была бы чудная жизнь для Фогользингеров! Ольга равнодушно слушала вдохновенные, пьяные от полбутылки французского коньяка мечты гитлеровского майора о советских землях. Корректный майор был довольно примитивным экземпляром на ступенях развития человека. Ольга ничего не отвечала на мечты человекоподобного джентльмена, она только следила за тем, чтобы вовремя бросить на него загадочный взгляд, обыкновенный «женский» загадочный пошлый взгляд. Пусть майор думает, что посеял в душе Ольги семя искушения, пусть майор надеется, что сердце Ольги уже поколеблено. Только бы оттянуть агрессию самца, окутанную флером «интеллектуальности», а тем временем Ольга запомнит для своих листовок едва слышно переданное московским диктором сообщение Советского Информбюро о том, что Красная Армия сокрушительным ударом овладела самым важным на юге Украины узлом коммуникаций, железнодорожной станцией Лозовая! Лозовая — это подступ к Харькову и к дому номер девятнадцать на Рымарской, где они с майором Фогельзингером так мило сейчас проводят время.
4
В ту субботу Ольга проснулась на рассвете.
Слабый луч света едва сквозил через щели маскировки, тишина окутывала комнату, ровно дышали дети, никакие звуки не долетали с улицы. Но Ольга проснулась сразу и совсем, точно от толчка. И, как от толчка, сердце вдруг насторожилось, заныло, словно в смятении.
Ольга чутко прислушалась. Ухо ее уловило далекий, едва слышный раскатистый гром. Ольга села в постели. Она узнала этот гром. Это не был отголосок взрывов от воздушной бомбежки. Ольга прошла уже школу войны и хорошо распознавала звуки боев. Это была далекая артиллерийская канонада.
Артиллерийская канонада!
Ольга вскочила. Сердце у нее билось. За ночь фронт настолько приблизился, что стали слышны пушки!
Босиком, на цыпочках, чтобы не разбудить детей, Ольга опрометью бросилась в кухню. Громче, чем надо, она застучала к Иде:
— Ида! Ида!
— Это ты, Ольга?
— Ида, ты ничего не слышишь?
— А что такое? Я ничего не слышу.
— Слышен гул орудий!
Ида умолкла. Она прислушивалась. Потом долетел ее взволнованный отчетливый шепот:
— Мне здесь ничего не слышно! Сейчас ночь или уже день? Выпусти меня, я хочу послушать!
— Что ты, Ида! Уже утро! Сейчас проснутся дети. Я не могу тебя выпустить!
Но Ида стучала в дверь, в голосе ее звучало раздражение.
— Выпусти меня на минутку! Ну, что это за свинство! Я должна послушать! Ну, умоляю, Ольга! Я сейчас же спрячусь!
— Ну, ладно! Подожди.
Ольга придвинула к двери ванну, чтобы случайно не вбежали Валя и Владик, — и вместе с Идой они бросились к окну.
Кухонное окно не было замаскировано, и в него виден был двор и противоположное крыло дома. Чудный весенний день вставал за окном. От горячего дыхания девушек остывшее за холодную ночь стекло подернулось серебристым паром, но даже сквозь это запотевшее стекло в первых косых лучах солнца зазолотилось множество набухших почек, похожих на причудливые зеленые цветы. Заморозки первых майских дней миновали, — шла теплая и щедрая весна. Отголосок неумолчной канонады словно катился по прозрачному синему горизонту, как тяжелые шары с гулкого откоса. Оконное стекло тонко звенело и дребезжало.
Ида всхлипнула и припала к плечу Ольги. Ольга обняла ее и прижала к себе. Они крепко поцеловались.
— Наши! — прошептали они в один голос.
Потом Ольга опомнилась:
— Прячься, Ида! Могут проснуться дети! Все-таки надо быть осторожными! Уже недолго сидеть тебе в чулане!
Ида покорно пошла к себе. Ольга привалила дверцу корытами и лоханками и поспешно вернулась в комнату. Дети еще спали. Ольга торопливо стала одеваться, пальцы не находили бретелек и завязок, пуговицы не попадали в петли. Слышны советские орудия! Наши идут!
Одевшись, Ольга затопила печку, чтобы согреть для детей чаю. Все валилось у Ольги из рук: она разбила стакан, вместо соли натолкла нашатыря, чайник сбежал, и пришлось его доливать. Она два раза занозила щепками руку. Потом Ольга разбудила детей, одела и напоила их чаем и велела Вале показывать Владику кубики. Владик знал буквы «А», «О», «М», «Л» и «Е». Он мог сложить «мама», и «Ле», но «нин» у него еще не получалось: Владик путал «н» с «а». Ольга все прислушивалась: орудия гремели неумолчно, и от этого было страшно и радостно. Дальше или ближе? Сегодня или завтра? Ольге необходимо было видеть людей. Ей необходимо было с кем-нибудь поговорить. К кому из соседей сейчас забежать? Она навещала больную с ребенком этажом выше. Но ребенок на прошлой неделе умер, а женщина повесилась. Квартира под ними на втором этаже еще с осени стояла пустая, всех забрали в гестапо. Двери были унесены, стекла выбиты, и в квартире гулял ветер. На первом этаже был немецкий постой. Разве забежать к фельдшерице во втором подъезде?
Но фельдшерицы не было дома: она работала в госпитале и уходила из дому на рассвете.
Не забежать ли к Нине? Ольга не видела ее с той поры… Нет, Нина тоже, наверно, пошла на работу.
К полудню канонада как будто поутихла. У Ольги замерло сердце. Неужели наших отбили? Она приотворила окно и высунула голову. Нет, ей просто показалось: орудия ревели совсем близко, в каких-нибудь десяти — пятнадцати километрах! В растворенное окно ударило теплом и одуряющим ароматом только что распустившихся почек.
После полудня Ольга отвела детей к слепой старушке в шестом подъезде. В три часа Ольга должна быть у Фогельзингера. Сегодня, как никогда, надо послушать сообщение Советского Информбюро! Сегодня, как никогда, надо разбросать по городу листовки!..
У Фогельзингера Ольга была позавчера. Они уговорились встретиться не раньше чем через три-четыре дня. Фронт приближался, и у майора дел было пропасть: танки на фронте выбывали из строя, новых подвозили мало, ремонтные службы частей не справлялись с восстановлением поврежденных машин, и резервные ремонтные мастерские майора работали бешеным, ускоренным темпом. Фогельзингер принимал разбитые советскими снарядами танки, он должен был в кратчайший срок возвращать их назад на фронт. Может, Ольга все же застанет Фогельзингера дома? Она скажет ему, что ее волнует приближение фронта, что она не знает, как быть… Но радио надо послушать непременно!
Задолго до трех часов Ольга выбежала из дому. За воротами ее окликнул дворник, он помахивал серым конвертом: Басаман Ольге утром пришло письмо. Это был серый, ведомственный конверт из немецкого учреждения. Ольга получала их довольно часто: разные немецкие учреждения посылали ей мобилизационные листки, — всем требовалась стенографистка со знанием немецкого языка. На этих листках Ольга писала адрес майора Фогельзингера, начальника танкового ремонта резерва, и отсылала по тому адресу, куда ей приказывали явиться. Если из учреждения звонили майору Фогельзингеру, тот подтверждал, что фрейлен Басаман Ольга, стенографистка, работает у него по ремонту танков, и он просит ее больше не беспокоить. Этот конверт, пожалуй, не придется уже переадресовывать: наши идут, в десяти километрах ревут советские орудия! Ольга рассеянно взглянула на конверт и, не распечатывая, сунула письмо в карман.
