Ольга пошла.
Теперь она с каждым шагом приближалась к тюрьме и с каждым шагом видела все лучше. Из тюрьмы выводили заключенных. Они выходили бесконечной вереницей по два человека н выстраивались в шеренги у стены. Ольга подошла еще ближе и теперь увидела, что пустые машины подъезжают к шеренгам и охранники отделяют партии и загоняют их в машины. Они подгоняли заключенных прикладами и пинками. Потом машина отъезжала и подходила новая, пустая.
Страшная догадка пронизала Ольгу: заключенных вывозят на расстрел! Советские войска подходят к городу, гитлеровцы поспешно удирают и торопятся прежде всего очистить тюрьмы, ликвидировать пленных и арестованных!..
Как сомнамбула, вышла Ольга на площадь перед тюрьмой. Вот отъехала одна машина и промчалась мимо Ольги. В машине, тесно прижавшись друг к другу, стояло около полусотни людей — черных, оборванных, заросших, с глазами, пылающими холодным смертельным огнем, — а на верху шоферской кабины, лицом к кузову, сидели два солдата с автоматами, направленными на обреченных узников. Два мотоциклиста катили по бокам машины, — руки мотоциклистов лежали на руле, под мышкой у них были зажаты рукоятки автоматов. Вот пролетела вторая машина — полсотни страшных людей, два автоматчика на верху кабины, два мотоциклиста по бокам. Вот пролетела третья машина. Четвертая… А узники все шли и шли из ворот.
Ольга прошла мимо пустых машин, которые стояли в очереди к шеренгам, готовые принять партию в полсотню человек. Шоферы нажимали на газ, чтобы двинуться вперед или рокотом моторов заглушить крики в толпе обреченных на смерть. Ольга прошла мимо, и никто ее не тронул.
У ворот, против выстроенных шеренг, стоял лимузин, дверца его была открыта. Около лимузина, опершись рукой на дверцу, стоял офицер. Он руководил операцией, к нему то и дело подбегал унтер, рапортовал, выкрикивая число, — это было, вероятно, число брошенных и машину узников, — фельдфебель возле офицера делал пометку в книжечке, офицер кивал, и унтер мчался к наполненной машине. Он садился в кабину рядом с шофером, и машина трогалась.
Ольга прошла мимо машины, на нее никто не обратил внимания — дела было пропасть и без нее, дело было спешное, надо было немедленно уничтожить сотни, а быть может, тысячи людей. Ольга взглянула на офицера.
Это был майор Фогельзингер.
Эсэсовцев спешно бросили на фронт, хозяйничать в городе стала комендатура, все офицеры комендатуры тоже были призваны к исполнению своих обязанностей, фашисты удирали и перед бегством спешно уничтожали уцелевших узников. Приказ произвести массовое уничтожение получил майор Фогельзингер. И он его выполнит: дисциплина, война… Он прижимал платок к глазам, выражая сочувствие Ольге по поводу преждевременной смерти ее матери, он был против зверств в обращении с пленными, он не разделял фанатизма головорезов, он вообще был за эволюцию и готов был внести поправку в программу фюрера, он мечтал только о богоподобной жизни в уютном поместье на чужой земле, где его «интеллект» процветал бы для размножения и любви. Во имя этого он закрывал глаза на такие огорчительные явления, как ужасы войны и людоедский фашистский режим. Он закрывал глаза и кивал унтеру. Фельдфебели, отмечал в книжечке: еще пятьдесят.
Ольга повернула назад и еще раз прошла мимо майора за спиной у него. Майор устал, он вытирал платком лоб и нетерпеливо постукивал пальцами по дверце машины: процедура вывоза заключенных для уничтожения затягивалась, и это действовало ему на нервы. Канонада гремела за горизонтом, и Ольга обдумывала, что делать дальше. Еще неизвестно, войдут ли наши сегодня или завтра: битва на подступах к городу может длиться не один день. Потом, очевидно, начнутся упорные уличные бои. Теперь, когда действия советских армий ясны и очевидны для каждого, можно не распространять уже сообщений Советского Информбюро. Ольга может не слушать радио. Может, не ходить к Фогельзингеру. Что же ей делать? Помогать советским бойцам при штурме города? Ольга не знает, как это сделать. Указывать цель советским стрелкам? Ольга не знает, как ее указать. Стрелять из окна по отступающим немцам! У Ольги нет оружия. Что же ей делать? Она не могла ничего не делать. Она должна действовать!
Вернуться домой было теперь не так просто: сразу за Павловской площадью патрули стояли сплошной цепью. В нагорной части города помещались военные учреждения, и немцы соблюдали предосторожности. Ольга поняла, что домой она сегодня не попадет.
Ольга обошла Павловскую площадь, пробежала через проспект Сталина и пошла дворами вдоль реки. Через два квартала, за углом Набережной, стоял дом, в котором Ольга когда-то жила. Очень может быть, что в доме разместились гитлеровцы, но Ольга может пробраться на чердак, — она хорошо знала чердак, на котором столько раз дежурила во время бомбежек, она приткнется где-нибудь за дымоходом и просидит до рассвета.
Ольга миновала два квартала и вошла во двор своего дома. Двор был пуст, завален всяким хламом, дом смотрел слепыми провалами выломанных окон. Ольга вошла в дверной проем с черного хода. Сквозной ветер гулял в коридорах. Ольга осторожно, ощупью двинулась по лестнице наверх. Перил у лестницы уже не было, — перила унесли, — и надо было пробираться по самой стене, чтобы не свалиться в пролет. Но Ольга и впотьмах подвигалась уверенно, — она хорошо помнила вытертые каменные ступени: одиннадцать, шесть, еще раз одиннадцать — второй этаж. Одиннадцать, шесть, еще раз одиннадцать — будет третий этаж и ход на чердак. Но на втором этаже была тридцать пятая комната, комната Ольги. Ольга наугад свернула с площадки и пошла по коридору. Паркет под ногами не скрипел, паркета под ногами не было, встречались лишь отдельные дощечки, — пол выломали на дрова. Ольга шла по голому накату, заваленному какими-то осколками, хламом, она следила, чтобы не споткнуться, не загреметь, — может, в доме кто-нибудь еще был. Эхо далекой канонады здесь было слышнее, раскатистей, как в туннеле. Левой рукой Ольга считала дверные проемы. Вот и дверь тридцать пятой комнаты, ее комнаты. Холод тоски сжал сердце Ольги.
Ольга перешагнула через порог. Прямо в глаза ей ударил тусклый свет, лившийся в квадрат окна. Рамы не было, в окно проникал сквозняк, небо за окном нависло серое, тяжелое и низкое; оно то темнело, то светлело, то удалялось, то приближалось, словно дышало, освещаемое вспышками ракет. В этом дыхании света можно было различить стены, кучу рухляди в углу, раму железной кровати в нише. Ольга села на раму.
Здесь Ольга когда-то жила. Это было очень давно: шесть месяцев назад, словно в ином мире, в какой-то иной, прежней жизни. Никакие воспоминания и мысли не возникли в эту минуту в памяти Ольги. Она сидела на голой железной раме своей прежней кровати. Никакой обстановки, никаких вещей из ее тогдашней жизни здесь не осталось — комната была разрушена, как и сама жизнь.
Ольга попробовала прилечь на железной раме, — один железный прут поддерживал плечи, другой поясницу, третий — ноги под коленками. Канонада все гремела и гремела. В городе стояла тишина, даже не слышно было выстрелов патрулей. Где-то в нагорной части рокотали моторы. Моторы рокотали и там — на Холодной горе. Ольге казалось, что она слышит их. Фашист Фогельзингер вытирает платочком вспотевший лоб и отсчитывает узников: на каждую машину по пятьдесят человек.
Но лежать на железных прутьях было неудобно. Ольга поднялась и села. В кармане пальто что-то зашелестело. Ольга сунула руку в карман и вынула конверт. Она хотела положить письмо обратно, но вдруг вскочила и подошла к окну. Может, это вовсе не мобилизационная повестка, а письмо от майора Фогельзингера?
Ольга разорвала пакет. Листок плотной бумаги упал ей под ноги. Ольга подняла его и приблизила к глазам. Когда небо светлело в отблеске ракеты, Ольга могла разобрать текст — листок был печатный, шрифт крупный, черный, готический. Широкая черная, траурная рамка окаймляла листок.
Напрягая зрение, Ольга прочла письмо. Это было стандартное армейское уведомление, — фамилия была вписана в печатный текст от руки:
«Солдат Пахол Ян погиб за великую Германию».
Ракета вспыхнула, и Ольга еще раз прочла: «За великую Германию…»
Ольга вернулась к раме и села. Канонада все гремела и гремела. Небо дышало за оконным проемом. Ян Пахол погиб за «великую Германию».
Ольга прислушалась. Ей показалось, что канонада стала ближе. И всякий раз за пушечным залпом словно грохотало чугунное эхо. Такой звук бывает, когда бьет пушка с танка: это рождает отголосок броня. Значит, бой совсем близко. Ольга слушала затаив дыхание. «Ян Пахол погиб за великую Германию».
Ольга опять легла. Мысли неслись вереницей — Ольга не могла уловить ни одной. Фогельзингер. Узники. Холодная гора. Ян Пахол. Мария. Наши…
Ольга вдруг проснулась. Кажется, она спала. А может, это была просто секунда пустоты. Она поднялась, — прутья больно резали плечи и поясницу. Она прошлась по комнате от стены к стене, как узник в камере. Тревога сосала ей сердце. Ольга села на пол, потом легла, — это было гораздо удобней, чем на железной раме. Одуряющий запах клейких набухших почек лился в оконный проем. За проемом кипела, как в котле, черная, в молниях орудийных залпов, майская ночь…
